Призрак Заратустры

Волки, осмелев, пошли быстрее, встряхнулись, и стали видны черные пятнышки, разбросанные на вздыбленной шерсти вдоль хребтов. Поредевший к летней поре мех на затылках имел рыжеватый тон, а окрас покатых лбов был желтоватым, под цвет поверхности, по которой они двигались. Опушенные жестким волосом хвосты-поленья подрагивали в предвкушении кровопролития.

Жалобным ржанием напомнили о себе лошади. Мансур расшвырял руками песок, вызволил их из-под гнета, развязал ремешки, стащил с морд попоны. Лошади увидели волков, всхрапнули и взвились на дыбы, но, вымотанные бурей, упали. Беспомощность жертв только раззадорила хищников, они задвигались быстрее, стягивая кольцо.

Вадим выхватил револьверы и прохрипел совсем как Хрущ-Ладожский:

— Х-ха! Твари… сами напросились!

Он наставил оба «Коломбо-Риччи» на волчару, который подобрался совсем близко и готовился к прыжку. Нажал на спуск, но механизмы заело. Вместо выстрелов — негромкий скрежет. Вадим жал еще и еще — никакого эффекта. По всей вероятности, в револьверы попали песчинки, требовались чистка и смазка. Но о какой чистке могла идти речь, когда волчье полчище уже замкнуло окружение?

Револьверы Мансура тоже отказывались работать, он бросил их и вынул длинный кинжал. Точно такой же был и у Вадима. На другое оружие рассчитывать не приходилось.

Они встали, соприкоснувшись лопатками, как положено воинам, бьющимся под одним флагом в окружении. Со стороны посмотреть — наверное, красиво, но если бы все волки накинулись на них разом, то битва вряд ли затянулась бы надолго. Численный перевес серых был слишком велик. Однако их подвела жадность: часть стаи атаковала лошадей, свалила их и взялась нещадно терзать, вырывая клочья кровавого мяса. На людей бросились пять или шесть зубастых. Первый, распластавшись в полете, напоролся межреберьем на клинок, удачно подставленный Вадимом. Руку чуть не выворотило в локте. Волк задрыгался, и Вадим поспешил стряхнуть его с лезвия, тем более что под ноги подкатились еще двое, вцепились в штаны, прокусив их насквозь. Взревев от боли, Вадим стал беспорядочно колоть обидчиков острием кинжала. Они оказались ловчее, чем можно было подумать, — не разжимая зубов, изворачивались, прыгали, отталкиваясь всеми четырьмя, и умеючи уклонялись от прямых попаданий. Клинок скользил по их впалым бокам, рассекая колтуны и не нанося серьезных ран.

Позади Вадима рубился Мансур, ему приходилось не легче. Над пустыней, распугивая птиц и тушканчиков, разносились нечленораздельные выкрики, предсмертные всхрапы захлебывавшихся кровью лошадей, пронзительный скулеж, остервенелый рык… Все это сливалось в жутчайшую какофонию, от которой должен был заледенеть даже самый безразличный свидетель, случись он поблизости.

Вадим изловчился и полоснул по горлу волка, неосторожно задравшего вытянутый, с садистски горящими гляделками череп. Раненая зверюга с воем откатилась, но и Вадим не удержался — поскользнулся в бурой луже и упал. Тут же еще один волк — крупнее остальных — вгрызся ему в шею. В голове у Вадима помутилось, зрение угасло, он вслепую тыкал кинжалом, не попадал, а скоро руки-ноги отнялись, и наступило забвение.

* * *

Потрепав наших неудачливых героев, песчаная буря летела к крепости, где о ней еще не подозревали. Проводив посланников, Вранич спустился в гробницу предполагаемого Заратустры и занялся обследованием хрустального короба на предмет наличия трещин. Девичий выводок, восстав ото сна, умывался у бочки с водой. Павлухе страсть как хотелось рассмотреть сей акт личной гигиены во всех тонкостях, но девушки следовали отработанному порядку: пока одна плескалась, другие стояли возле бочки плотным тыном и загораживали ее, растопырив свои накидки.

В то утро Павлухе свезло. Хоккеистки, ополоснувшись, стайкой убежали к юртам, но последняя задержалась. Чем-то запачкала чачван и, приподняв его, отмывала, зачерпывая горсточками воду из бочки. Павлуха к этой девке присматривался уже второй день — с того часа, как научился отличать ее от иных. Он ни разу не слышал ее голоса и тем более не видел лица, зато отметил маленький рост, обозначившиеся под нахлобучкой налитые груди и выпуклые бедра. А еще ходила она смешно — как утица, немного вперевалочку. Это ничего, не изъян.

Звали ее Алия, имя Павлуха запомнил по разговорам спортсменок. И когда он застукал ее сейчас одинешеньку возле бочки, паточная истома растеклась по утробе. Посмотреть бы, какая у этой хорошавки наружность — и можно под венец вести. Хотя… какой к едрене фене венец? По советским законам, не то что без поповщины обходиться дозволено, так еще и бюрократии никакой не требуется — бери женщину и живи с ней, сколько хошь. Лишь бы в мире и согласии. А Павлуха и на мир, и на согласие готов со всей душой.

Он отложил винтовку и шажок за шажком подобрался к понравившейся красаве. Она, увлеченная стиркой, не заметила его, а он, не будь дурак, — цоп! — схватил увлажненный чачван и откинул его назад.

— От це гарно! — прошептал в упоении.