Призраки и художники

Моей любимой книгой в детстве, еще в Понтефракте, — той, что дала первый толчок моему воображению, — была "Асгард и боги. Легенды и обычаи наших северных предков" 1880 года издания. В ней были стальные гравюры: Одинова дикая охота, Один с прекрасным и грозным лицом, привязанный меж двух костров. Рагнарёк — Последняя битва: вот Сурт с огненной головой выезжает из Муспельхейма, вот Фенрис-волк распахнул зев и готов растерзать самого Одина, вот Тор сунул руку со щитом в самую глотку Ёрмунганду, змею морских глубин. Я помню, как поразил меня рассказ о Последней битве, в которой полягут все боги, все герои. Мне не приходило в голову, что у сказки может быть такой конец. Я, правда, подозревала, что в жизни это бывает, но в своем случае особенно не надеялась. Какой это был восторг! "Асгард" я знала наизусть еще до того, как мать рассказала мне про Сильвию, — это точно. Я сидела в церкви, слушала про Иосифа и его разноцветную одежду и думала, что история эта ничем таким не отличается от "Асгарда", а волнует меньше. Дальше, помню, я пришла к выводу, что Рагнарёк какой-то более "настоящий", чем Воскресение. После Рагнарёка новый растительный и робкий мир начнет новый круг — мир, отмытый от крови, огня и золота. Перечитывая "Асгард" и по сегодня, я вижу, что на мои первые, детские шаги в литературоведении и библейской текстологии, возможно, повлиял стиль авторов, толкующих Бальдра и Хёда как лето и зиму, превращающих великанов в горные цепи, а гнев Одина в бурю, говорящих о высшей правде — той самой, которую так красиво иллюстрирует христианская мифология. Они, конечно, не Фрейзер, радостно равняющий богов с деревьями, но они направляют читателя к нему. "Наши северные предки" связались для меня с отцовой родней — этими неистовыми, нелепыми, жестоковыйными людьми, широкими и в широте пугающими. Я была от одного с ними куска. Это были серьезные боги — не чета греческим с их капризами и интрижками. А книга была не отцова, а материна, куплена в свое время для зубрежки: древний исландский и скандинавский фольклор входили в факультетскую программу. Не помню, мать мне ее дала или я набрела на нее сама. Помню, что книжный наш голод мать утоляла сполна: книг была россыпь. Малютками нас не считала, давала, что и сколько возьмем. Как к "общественным существам" она была к нам недобра, она кричала на друзей, которых мы приводили домой, она переживала приступы истерического ужаса и заражала им нас. Но с нами-читателями она была щедра и находчива. Я знала, что девочкой она была как я — молчунья и книжница. Я это знала.