Призраки и художники

«Что делать будем?» — растерянно спрашивали в толпе, а жалобы все взбулькивали, пенились, как сок в квашеных бобах, что хранятся в плохо вымытом горшке. Оа безучастно стояла в дверях, у ног ее суетилась курица. Она и не думала защищаться: к этому шло с самого начала, и слова только бы подлили масла в огонь. Кун молчал, но она знала, что все зависит от него. А он смотрел на мальчика, на Ча Хуна, как тот стоял на коленях возле матери и боялся к ней прикоснуться, чтобы случайно не тронуть цепкую, отчаянную Ан Ат. Ча Хун как-то безысходно сжал губы, и морщины меж бровей, врезавшись глубоко, клином сошлись к глазам. Наконец он повернулся к Куну и угрюмо, с чем-то подспудно тлеющим внутри, спросил:

— Что ж нам делать? Посоветуйте.

Кун воздел над ним мягкие, гладкие руки и легко взмахнул ими: тише. Он подошел ближе, положил ладонь ему на плечо, перевел взгляд с него на Бо Ме с Ан Ат и затем — на Оа. Его ответ прозвучал вопросом:

— Как мы раньше делали, чтобы очистить деревню?

И Ча Хун ответил ему:

— Высушивали ведьму. Вытаскивали на солнце.

— На солнце, — отозвалась Бо Ме голосом, переливчатым от слез и причитаний. Она раскачивалась, тряся распухшим лицом, и Ан Ат слилась с ней в одно.

Кун больше ничего не сказал.

Единый голос подхватил: «На солнце ведьму! Солнцем зло высушить!»

* * *

Оа видала, как это было с другими.

…Ее выволокли за околицу, прибив, но не сильно: им было не по себе от ее упорного молчания. Привязали льняными жгутами и пенькой к обломку мертвого дерева посреди голой, пыльной пустоши — там, где плясали в священные дни. Посадили, привязали и оставили под раскаленным солнцем, лицом туда, где строем росли кусты шипастой дерезы и виднелись дальние горы, по верхнему краю которых плясали небывалые лазурные и белые сполохи. Три дня. Если через три дня она не умрет, значит солнце выискало и иссушило в ней зло и ее отвяжут. Жара в тот год стояла такая, что никто не упомнит, и задержалась дольше обычного. Может, начнутся дожди. Может, она сумеет скрепиться, утишить суть и кровь, вытерпеть, выждать. Жить тихонько, по капельке, пока не польет с неба, пока не кончит кипеть и пузыриться плоть (она видела у других эти пузыри и знала, чего ждать). Сушеных старух приносили обратно — в волдырях, в корках, в струпьях, словно солнце дубило их, да не выдубило хорошенько. Отпаивали водой с медом. Одна лишилась ума. «Жареные мозги!» — кричали дети. Другая все лепетала по-ребячьи о временах, давно забытых, и детях, давно схороненных. Рассудив свою беду в первые, еще ясные разумом часы, Оа поняла, что этой живучести в ней нет. Не было и страха, даже звериного, не было позыва теребить веревки, стонать, взывая к жалости. Она ведь знала еще тогда, глядя на тот живой, блестящий, в слепой тяге взметнувшийся прут, что нет в ней тяги ответной — ни к чему, что для нее все кончено. Отрубят они голову Ан Ат? Этого она не узнает. Коротко подумала о курице, о ее маленьких радостях, о том, как она горделиво семенила вокруг, ожидающе поглядывая на хозяйку. Может, ей уж свернули шею. Рот ее покривился от мучительной жалости.

Пока солнце не встало над головой, она все же огляделась вокруг. Угольно-черные, в запекшейся коре, кусты дерезы облетели от жары — никто не знал, оденутся они весной или будут торчать под дождями как мокрые остовы. Горы высоко, где снег, были холодные и чуть стеклянистые, а книзу — дымные, аспидные. Небо еще не огрузло от жара и было голубым, яростно-голубым и сухим. Оно струилось сушью, как в глубоких реках чуть заметно струится вода: поверху гладь, а под ней — тонкий перелив, живая глубь. Солнце поднялось у нее за спиной, постояло над головою и опустилось за колючками дерезы. Сначала был пот — она и не знала, что в ней еще столько осталось, — капельки вырастали на волосках над верхней губой и тут же исчезали. В члены по очереди вступала боль. Веки: в последний раз отчаянно закололись ресницы, и кожица вздулась пузырьками, и на сетчатке кровью вскипели тонкие ве́нки. Язык, невесомый булыжник, трескался, колотясь о зубы. Жар сбегал позвонками, сколупывал бесцветные шелушинки, набухал подушечками там, где было натянуто тонко, где кожа сходила, а под ней была влажная плоть, быстро высыхавшая. В ушах зашипело и запищало: мозги корчились и ужаривались, как требуха на сковороде.