Призраки и художники

Когда они на минуту останавливались рядом с унылым ревом моторов, перед ними возвышалась коричневая башня, назначение которой, казалось, заключалось в том, чтобы поднимать высоко над городом и демонстрировать прямоугольное число, составленное из ярко-красных огоньков, таких же как множество тормозных огней. В первый день число это было 379. На второй день — 378. К третьему они нерешительно выдвинули гипотезу, что число каждый день уменьшается на единицу. Один из них рискнул предположить, что это цена закрытия на бирже, может быть, токийской, а может — сингапурской. Они не знали, сколько потребуется таких понижений на единицу, чтобы гипотеза о цене закрытия стала статистически маловероятной. Они были преподавателями английской литературы. Конечно, можно было спросить на девятнадцатом этаже, где проходила конференция, но там короткие перерывы, когда можно поговорить, были заполнены серьезными вопросами восточных коллег о взглядах Кристевой на желание[25]

и о карте перечитывания Гарольда Блума.

[26]

Селию Квест, выступления которой были посвящены Джону Мильтону и Джордж Элиот, тоже занимала загадка этих прозрачных красных цифр над лифтами, перемещавшими их с земли в воздух. В меньшей, лекционной башне не было четвертого этажа. В большей, где она спала на нежно-бежевых атласных простынях и ела американизированную разновидность континентального завтрака, не было тринадцатого. Она жила в номере 1840. Профессор Бакстер сказал, что его легко запомнить: это год, когда была опубликована поэма Браунинга «Сорделло». Когда он произнес «Сорделло», перед мысленным взором Селии возникли четкие, хотя и никак не связанные с нынешними обстоятельствами, картинки залитых тосканским солнцем причудливых высоких средневековых башен Сан-Джиминьяно, грозных, узкоглазых, обветшалых крепостей из другого мира и другого времени. А за ними — головокружительная, скрипящая Вавилонская башня Брейгеля. Из забранного густой сеткой окна номера 1840 был виден только глубокий овраг между тяжеловесными, массивными строениями, которые при дневном свете были грязными, красновато-коричневыми или цвета хаки, плохо различимыми в бензиновом мареве. По ночам же это был черный залив, по которому яркими лентами бежали огоньки. Из окна девятнадцатого этажа по другую сторону дороги виднелись изрезанные закругленные меловые глыбы неприступных гор с черными расселинами на белом фоне, спускавшимися к деревьям, там, где в горы вторгались башни. Эта солнечная белизна и острый запах — смесь чеснока с чем-то неопределенно рыбным, — доносившийся временами от стоящих то там, то здесь на тротуаре жаровен, были единственными признаками того, что они проехали полсвета, пролетели над пустынями и горными хребтами, над вспененными тайфуном желтыми волнами, над пряно пахнущими городами, возле которых они оказывались запертыми в своей похожей на металлическую сигару тюрьме — запертыми из осторожности, из страха перед террористами в тюрбанах.

* * *