Призраки и художники

Бывает, болит что-то одно: здоровая плоть, размозженная сорвавшимся камнем или вспоротая гигантской головой младенца, раздирающей узкий каналец. Но эта боль была везде, сушью въедалась внутрь, изничтожала тело, и оно переходило в воздух, в окрестное небо — так змея, яйцо, крысиное пятно иссохли, развеялись с ее алтаря. Она сама стала болью, и она следила за болью неотступно, и, когда сошла холодная ночь и боль кончилась, она задрожала и не хотела вернуться в ноющий костяк. Ночью все тело просило воды. Ей думалось о мокрой тряпке на лбу, когда обреченные сыновья, мучась, выходят в мир, о белесой водице на дне миски, когда влажный утренний рис съеден. О воде на листьях, когда пришли дожди и она бежит, бежит, собирается в капли, и капли повисают на краешках и срываются. И о курице, как она понемножку тянула из лужи в дождливую пору и глотала, закинув клюв. Ее томили малости — капли, капельки. Чайной пиалы было бы слишком много, мысль о желобе раздавила бы ее. Ночью болели кости, в их трубках потрескивал мозг. Колени и щиколотки были как уродливые наросты. Она то спала, то проваливалась в боль, торопя конец.

Наутро, еще до жары, она смутно увидела их, глядящих на нее сквозь кусты дерезы. Они были обведены нестерпимым пламенем, они горели в воздухе, двигаясь так легко и текуче: указывали рукой, ногами попирали землю, словно это было естественно и возможно. Она глядела сквозь щелки опухших глаз и не могла разобрать, кто они были, что они были. Солнце подымалось, и с ним подымалась в ней милосердная чернота — не древесной тени, а горячего железа, но она окуналась туда, как в заводь, чтобы отдохнуть, избавиться от себя. На руках и ногах длинными прорехами лопнула кожа, открыв живое мясо, завернулась и запеклась. Все было темно, темно, а по краям — как бусинки в темных волосах, проблески неба, плотно-лазурного, но уже идущего трещиной.

Вторая ночь была хуже всего, от прохлады боль снова расползлась по ожогам и язвам, захотелось сдвинуть недвижимый вспухший язык, поднять стянутую веревкой руку, утереть страшные, покрытые волдырями глаза. Она подумала: так вот куда оно шло. И все, что было ее, оказалось пустым, вылущенным — сдуть, как пыль, соскоблить, как упрямую цепкую нагарь, приставшую к решетке плиты. Раз так быстро приходишь сюда, не стоит и затеваться.

* * *

На третий день ее стало две. Она была подле тела и видела иссыхающую плоть, бурую и синюю, лицо в трещинах, оскаленный рот с сухими костяными зубами. Она быстро шагала внутри себя — значит, у нее были ноги — и смотрела избоку — значит, у нее были глаза — на несчастную тварь, привязанную к дереву, на пыльные шипы черной дерезы, на голубую горячую чашу, где свободно ходили волны жара и мощи. Волны шли через нее — новую, и она купалась в жару, набирала его в ладони, как набирают воду, плещась в затончике после дождей, когда пустое русло наполнилось. Скоро она оставит эту бедную тварь, и тогда оборвется сухой гремучий хрип, идущий у нее из глотки. Пока же она осторожно ступала туда и сюда, на ощупь пробовала сушь, раздвигала жар и свет, словно была ими же, только плотней. Что-то живое промигнуло в кустах дерезы. Что — не понять, ее стремительному, раскаленному взору плоть предстала мутными, мешкотными, комковатыми сгустками. Сейчас она кое-что сделает, сейчас они заскачут! Она обернула к ним яркую воздушную голову и присобрала, словно длинную ткань, жар и сушь, обвитые вокруг кустов. Дереза ожила, золотые, серебряные, красные ноготки заблестели на тонких пальцах, огоньки побежали по высохшим черным рукам. Жар и сушь стали видны как есть — прозрачная, но зримая дымка, веющий воздух. И куст стал огромной головой в пылающих волосах, взметнувшихся и вопящих.

— Так я и правда могу поджигать деревья!

Она легонько заплясала под треск и гул разгоравшегося огня. Мелкие существа прыснули в стороны мокрицами из резаной соломы, и она смотрела на них, как довольный ребенок на муравьев, бегущих из раздавленного муравейника. Вихорьки жара подлетели, подхватили ее и понесли прочь от стянутой трескающейся твари. Прочь.

Потеряла лицо[24]

Каждый день они перемещались по трем сторонам прямоугольника. Восемнадцать этажей вниз в прямоугольной башне, под широкую автостраду с движущимися лентами скоростных автомобилей, девятнадцать этажей вверх в другой башне, потолще и не такой сверкающей, стоящей на недосягаемом противоположном берегу магистрали. Недолго потеряться, как крысам в лабиринте, и ходить в разные стороны по отполированным серым подземным переходам, но эти зигзаги выпрямились, словно их резко дернули за концы, и вот они уже поднимаются на девятнадцатый этаж.