Призраки и художники

У Селии было два выступления. Первое — о символах добродетели у Мильтона. Мильтон точно знал, что такое добродетель. Селия описывала то, в чем был абсолютно уверен неподкупный Христос, отвергающий в его поэме «Возвращенный рай» пищу для утоления голода, мировое владычество и восхваление в книгах, в лучшем из того, о чем думали и сказали в мире.[27] И беспрестанное чтение Христос у него по-библейски осудил: «Да и чтенье многих книг / Не здраво, учат мудрые». Он не потерял равновесия на головокружительной вершине Храма. «„Негоже искушать Всевышнего“. Изрек — и устоял».[28]

Студенты Селии в неблагополучной Средней Англии не принимали Мильтона. Они даже на время не могли заставить себя поверить в его предопределенную патриархальностью космологию. Они считали его характеристику Евы проявлением сексизма, а его словарь — признаком элитизма. А еще — логоцентризма и фаллоцентризма, добавляли для полноты самые продвинутые. Они выросли на проблемах литературы социального реализма и не воспринимали музыки стиха. Восточные же филологи, собравшиеся здесь, в стандартно бежевом пресс-центре, слушали молча и вежливо. Их страна, как сказано в путеводителе, конфуцианская, буддистская, католическая и остаточно шаманистская. Путеводитель был американский, эклектичный, пропитанный идеей равенства всех этих культурных явлений. Селия в самолете изучала их алфавит — удивительно логичную и ясную систему, разработанную просвещенным правителем в те времена, которые в истории Европы считаются Средними веками. Состоит он из серии отдельных квадратов, а штрихи и крючочки, которые можно добавлять или убирать, образовывают связную систему последовательных фонем и положения губ и языка для взрывных и щелевых согласных. Это язык, который пришелся бы по вкусу искусственному интеллекту или какому-нибудь не столь завистливому божественному изобретателю[29] времен строительства Вавилонской башни. Алфавит был построен разумно. Он представлял, как утверждалось в путеводителе, серию звуков, правильно произнести которые не может ни один другой народ — даже изрядно попрактиковавшись. Интересно, думала Селия, разворачивается ли он, как в китайских диалектах, в модифицируемую цепочку односложных слов? Если да, то как говорящие, преподаватели этого языка, слышат мильтоновские переходы от латинской сложности к простой англосаксонской речи? Она ведь не знает, к кому она обращается. Селия уверенно процитировала добродетельную Леди из «Комоса»:

Поверь, так лучезарна Добродетель,

Что видит, как ей поступать, и в час,Когда луна и солнце тонут в море.[30]

А перед ней — море, ограниченное стенами зала море лиц. Восточных лиц, золотистых и четко очерченных под красивыми черными волосами, вдумчивых лиц, которые попросту непроницаемы. Селия любила различия — большие и маленькие. Она могла отличить японское лицо от китайского и оба — от этих лиц, хотя бы в целом, хотя и не всегда каждое в отдельности. Двух одинаковых лиц не бывает; это бесконечное разнообразие — одно из самых обнадеживающих свойств вида, который господствует на нашей планете. Гуманитарные науки с большей или меньшей точностью предсказывают поведение класса, рода и денег, так же как науки биологические предсказывают вероятность передачи гемофилии, самоуничтожение леммингов и героические трансатлантические перелеты некоторых бабочек. Как-то один психолог сказал Селии, что статистическая вероятность произвести из разных яйцеклеток идентичных потомков появляется лишь в том случае, если мужчина и женщина породят восемьсот тысяч детей. Она когда-то ходила по Великой Китайской стене, на которой в любой момент можно увидеть, как совершает моцион шестая часть трудоспособного населения. Все эти мужчины и женщины спокойно и деловито прохаживаются в одинаковых синих костюмах и фуражках. И все разные. Из-за черных волос они все кажутся европейцам на одно лицо. В целостном восприятии незнакомого или знакомого человека у жителей Запада, по-видимому, бо́льшую роль играет цвет волос. После возвращения из Китая Селия поймала себя на том, что воспринимает своих соотечественников как незавершенных уродин: бледное мясо, увенчанное странными, тусклыми, неестественными волосами.

С одного из задних рядов поднялся профессор Сан,[31]

чтобы задать вопрос. В аудитории было еще по меньшей мере три профессора с такой же фамилией, а может, и больше. В Британском совете объяснили, что количество имен на Дальнем Востоке ограниченно. Жители Запада не могут или не хотят запоминать полные имена обитателей Востока. Поэтому те из вежливости представляются так, что их имена напоминают привычные европейцам слова. В результате среди них много людей с фамилиями Сан и Мун.[32] У этого профессора по фамилии Сан была внушительная внешность и большое круглое лицо, казавшееся открытым, так что был соблазн истолковать его выражение как добродушие и радость.

— Да, — сказал он. — Да. Конечно.