-- Да, правда, бдный человкъ! сказалъ старикъ,-- кто же бдне того человка, который не сметъ радоваться на своего ребенка, не сметъ назвать передъ цлымъ свтомъ своимъ то, что однакоже его, если только мы можемъ что либо на свт считать своимъ. Я не смлъ длать этого. Ульрика была страшно горда; она скоре умерла бы, чмъ вынесла тотъ позоръ, какимъ сопровождается нарушеніе брака. Я тоже былъ малодушенъ, малодушенъ изъ любви къ ней и къ нему -- моему бдному, доброму, доврчивому Адольфу; вдь я съ дтства любилъ его, какъ брата, и онъ вполн доврялъ мн и готовъ бы былъ спорить съ цлымъ свтомъ, что я лучшій, врнйшій другъ его. Такъ прошло два ужасныхъ года; Ульрика изнемогала въ жестокой борьб между долгомъ и любовью, въ которой она не смла признаться,-- и умерла. Держа въ своихъ рукахъ ея холодющую руку, я долженъ былъ дать ей клятву, что сохраню нашу тайну. Вотъ такъ-то я сдлался, и такъ навсегда и остался для своего ребенка и для своихъ внучатъ кузеномъ Бослафомъ. Они смотрли на меня немножко лучше, чмъ на стараго слугу, которому не хотятъ отказать, хотя онъ и бываетъ подъ часъ въ тягость; они заставляли меня разсказывать разные разности, когда бывали въ дух; когда у нихъ кто родился, то на крестинахъ стараго кузена Бослафа сажали за столъ, на нижнемъ конц; а когда везли кого нибудь изъ нихъ въ Рамминъ на кладбище, то ему позволялось хать въ послдней карет, въ случа если въ ней оказывалось лишнее мсто. Я вынесъ все это: вс эти безчисленныя оскорбленія и огорченія. Я думалъ, что мое самоотверженіе и любовь къ другимъ могутъ искупить то, въ чемъ я провинился когда-то передъ своею плотью и кровью; но проклятіе все еще лежитъ на мн: "Я никогда не видалъ, чтобъ праведный былъ покинутъ, или чтобъ смя его питалось подаяніемъ." Я не былъ праведнымъ, смя мое будетъ питаться подаяніемъ; я столько жилъ, что мн придется увидать и это.
-- Никогда! вскричалъ Готтгольдъ, вскакивая съ своего мста,-- никогда!
-- Что ты хочешь длать? спросилъ старикъ,-- дать ему денегъ? Скажи, куда двается вода, которую ты льешь между пальцами? Тоже самое и деньги въ рукахъ игрока. Я разъ принесъ ему вечеромъ деньги, скопленныя мной въ теченіи шестидесяти лтъ; это была не пустячная сумма, она состояла изъ арендной платы за два моихъ луга и пашни, съ процентами и процентами на проценты; на другое утро изъ всего этого у него не осталось ни гроша. Ты говорилъ мн давеча, что ты сталъ богатымъ человкомъ; можетъ-быть ты можешь дать ему еще больше. Чтожь, онъ возьметъ столько, сколько можетъ взять,-- а когда ужь больше нечего будетъ брать, онъ укажетъ теб на дверь и откажетъ отъ дому, какъ онъ сдлалъ со мной. Онъ очень хорошо зналъ, что я не пойду на него жаловаться, что я даже и не могу на него жаловаться; вдь не длать же мн было письменнаго документа, что я подарилъ то, что у меня было, своей правнучк!
-- А что же Цецилія?
-- Она настоящее дитя своей прабабки; она такъ горда, что не выкажетъ своего горя, а будетъ только потихоньку плакать. Знаю эти слезы издавна; они придаютъ глазамъ, которые проливаютъ ихъ по ночамъ на одинокую подушку, тотъ пристальный, полный страха взглядъ, какимъ она смотрла на меня, когда я посл этого встрчался съ нею -- впрочемъ это случалось не часто.-- Да куда же ты такъ спшишь?
Готтгольдъ вскочилъ съ мста.
-- Я ужь такъ давно, такъ давно ушелъ отъ нихъ.
-- А она ждетъ тебя, Готтгольдъ?
Старикъ положилъ ему руку на плечо; Готтгольдъ чувствовалъ, что онъ не спускалъ съ него своего проницательнаго взора.
-- Нтъ, сказалъ онъ,-- не думаю.
-- Оно и лучше, возразилъ старикъ.-- Довольно и одному человку пережить то, что пережилъ я. Когда же я опять тебя увижу?
-- Я хотлъ хать завтра рано утромъ; потомъ я еще заду сюда изъ Проры.
-- Ну, хорошо; она и безъ того уже такъ несчастна; чмъ скоре ты удешь, тмъ лучше.
XIV.
-- Чмъ скоре я уду, тмъ лучше! повторилъ Готтгольдъ, идя по темному лсу.-- Для кого? для меня? Моя судьба ршена. Для нея?-- что для нея въ томъ, останусь я или уду?-- Для него?-- если ему нуженъ не я, а только мои деньги, то зачмъ же онъ давно не сказалъ этого? Я ихъ часто ему предлагалъ -- можетъ быть не довольно ясно; у меня не доставало духу высказываться еще ясне -- мн казалось, что я этимъ какъ будто покупаю у мужа позволеніе, оставаться въ сосдств съ его женою. Отчего онъ не хотлъ взять у меня? Можетъ быть онъ не довряетъ моей искренности? Или онъ слишкомъ гордъ для того, чтобъ взять деньги отъ меня, именно отъ меня? А между тмъ -- кто же дастъ ему охотне моего? Вдь это единственное, что я могъ для нея сдлать. Можетъ быть только этого и не достаетъ для ихъ полнаго счастья; можетъ быть его любовь -- такого сорта, который цвтетъ подъ лучами благосостоянія и чахнетъ въ туман неудачъ и заботъ. Нельзя ли снова оживить эту увядающую любовь? Это возвратитъ румянецъ на ея щеки -- и она опять будетъ смяться тмъ счастливымъ смхомъ, какимъ смялась въ прежнее время.