Про папу

Суровый самурай Мусяка как-то, когда в доме гостил я с одной девушкой, каким-то седьмым чувством почувствовала, что девушке неловко в чужом доме, при моих родителях. Ночью Мусяка принесла ей в кровать своей еды из чашечки. Мусяка очень любила рыбу. Любую. Но ей было нельзя — у нее были больные почки, и, хотя ее прооперировали, рыба была для нее почти табу. Когда она хотела чего-нибудь со стола, она не лезла нагло, как ее балованная дочь Котася, прямо ногами на скатерть и не орала противным голосом, а деликатно бодала меня под локоть и, когда я поворачивал голову в ее сторону, показывала лапой на то, чего ей очень хотелось, дескать: «Передайте мне, пожалуйста, вот это». Я давал ей все, кроме рыбы. Мусяка не обижалась, понимала. А может, нет. Но не обижалась все равно.

На, Котася, на, жадная старуха, твою любимую колбасу, жри сколько влезет, я лепешки с чаем поем.

У меня этой колбасы еще будет…

* * *

Сегодня явно не мой день. Папа решил, что в моих сборах без него никак. Уложу вещи в сумку, он их вытащит, наложит мне в чемодан все, что нашел, при том что разрешенный вес багажа всего десять килограммов… Постоянно приносит какие-то пустые коробочки: «На, сложи сюда». — «Папа, все уложено». — «Нет, рассыплется». И все это под скорбные пожелания удачи в пути в виде фантазий, как на границе меня арестуют. И смогу ли я сохранить военную тайну под пыткой? Лучший способ не выдать секрета — это его не знать, поэтому до определенного момента я был относительно спокоен.

Но когда, собрав и аккуратно уложив все футболки и носки, я увидел, что папа все опять аккуратно растащил по местам, бурча, что этот неизвестно какой матери сын опять все разбросал, то, стеснительно матерясь, я сгреб всю в одну кучу и понес ее запирать в чемодан. Папа побежал проверять, все ли носки собраны мной за один раз и, протискиваясь между моим столом и диваном… опрокинул на клавиатуру моего ноутбука стакан воды.

Почесал голову и вместо того, чтобы сказать хотя бы об этом мне, прочел злобную лекцию о том, что воду надо либо допивать, либо не тратить попусту, и, даже не вытерев ничего за собой, ушел.

Ничтоже сумняшеся сев за стол, чтобы сверить билет, и положив руки на клавиатуру, я с ужасом ощутил, что мои пальцы опустились в болото. И тут я взорвался, отметив про себя, что в моем голосе появились уже какие-то женские интонации. Папе прилетело, и он удовлетворенно сел слушать оперу. Впрочем, я уже собрался.

Этот текст — проба, клавиатура сушилась на батарее. Вроде пронесло. Я в полубессознательном состоянии. Не то от счастья, что не остался без связи, не то от простой радости бытия.

7 января 2017 г.

Трудно быть человеческим богом. А собачьим очень просто.

С наступлением холодов купи самых дешевых супнаборов и раздай их бездомным собакам.

Кот сам себе бог, он что в доме, что без, на мисочку молока себе всегда настяжает. А собака, та нет. Глаза у нее совсем другие. Ей все равно недолго осталось, не забьют, так сожрут, не сожрут, так замерзнет. Так пусть уйдет поев, с мыслью, что человек не только зверь, но и бог.

Вчера сунул старому худому псу кусок куриной тушки.

Он ее недоверчиво взял, хотел унести, чтоб я не отобрал обратно, но, пока нес, челюсти его заработали сами, и через два шага он все это судорожно заглотил.

Оглянулся. Я показал ему пустые ладони. Кончилось.

И вот тогда случилось волшебство. Пес подошел ко мне, сидящему на корточках, и положил мне на колено лапу. Положил и, чуть откинув голову, заглянул в глаза. Вам когда-нибудь заглядывали незнакомые собаки в глаза, так, чтобы ваши лицо и собачья морда были на одном уровне?

И я понял, что его нельзя погладить, не потому, что укусит ласкающую его руку, не человек же, а просто мы одинаковые с ним, равные. Два живых существа на медленно покрывающейся зимой земле.

Пес заглядывал мне в глаза секунды три. А потом положил мне на колено вторую лапу. И я понял, что больше у него ничего не было. Батюшка — ладонь на голову, пес — на колено лапу.

Пусть благословит нас и священник, и пес.

8 января 2017 г.

В юности я убил двух воробьев.

У дядьки была пневматическая винтовка и свой частный дом, где во дворе летали стайки серых птичек, будто время от времени кто-то горсти семечек в воздух кидал. А еще у него бегала по двору маленькая пятнистая собачка Чапа, которая подстреленных воробьев с удовольствием лопала.

Помню, была зима, по двору носились стайки голодных воробьев, всегда находивших, чем поживиться в загородном доме, и я вышел во двор, держа в руке воздушку.

Рядом выжидательно забегала обрадованная Чапа.

Собственно, во дворе остались только мы — воробьи не такие глупые, как кажутся, они разом сообразили, что от человека с винтовкой и собачки рядом ничего хорошего ждать не приходится, и будто растворились в воздухе, даже чирикать перестав.

Побродив по пустому двору, я зашел в сени и устроил себе засаду, открыв окно в зимний двор и примостившись поудобней у форточки.