Про папу

Папа, как всегда резко, рывком встает. Будто ожившая деревянная статуя. Мой старик Розенбом. Подхватываю его за плечи. Топ-топ — шаркают папины шаги, цок-цок — стучит палка. Иду следом на подстраховке.

— Вы меня покороче подстригите, чтобы часто не ходить, и за двести…

— Девушка, сделайте так, чтобы аккуратней выглядело.

Папа садится в кресло.

Миловидная, чуть полноватая молодая женщина оборачивает его воротник фартучком. У папы становится жестче и решительней взгляд — она ему нравится. Смотрю на него в зеркало, вспомнил, что в карагандинском зоопарке моего детства над входом висело чучело орла… Хихикаю.

— Чего ты смеешься, вон, палку возьми лучше.

Я ухожу с папиной тростью в предбанник. Пусть папа побудет с парикмахершей наедине. Любуюсь оттуда.

У женщины наверняка приятные, мягкие руки. Слегка прохладные даже в эту жару. Она аккуратно состригает отросшие папины пряди, они медленно и беззвучно падают на голубую простыню. Вот женщина касается пальцами папиных ушей, очень осторожно и даже ласково.

Чуть позвякивают ножницы в тишине.

Ах, как жаль, что пока в кинематографе не использована эта сцена. Когда женщина стрижет мужчину, это всегда так интимно. Ведь любой контакт разнополых тел, не важно, массаж это, танец или стрижка, — это в чем-то секс и очень красиво.

Женщина улыбается.

— Вот так, аккуратно, теперь затылочек, наклонитесь.

Папа послушно нагибает голову. Женщина маленькой блестящей бритвой правит папе волоски на затылке.

— Ну вот и все.

Папа рывком встает, не дождавшись меня, отдает ей двести пятьдесят рублей, которые всю дорогу мял в кулачке.

— Спасибо.

Я вставляю в ладонь отца его новую тросточку, подаренную нам моим хорошим другом Аней и раньше принадлежавшую морскому офицеру, и потихоньку сую женщине еще сто рублей.

— Спасибо вам за папу.

Женщина улыбается.

— Приходите еще.

В зале ожидания сидят люди. Вслед нам доносится:

— Ох, смотри, самурай и его отец.

Так часто говорят. Это правильно — папа не старичок, не какой-то там пенсионер, а отец.

А «самурай» в переводе значит «служить».

27 августа 2017 г.

Папа обозлился на меня за то, что я с дракой поменял пакетик чая, который он собрался заваривать третий раз. Пользуясь тем, что двигаюсь шустрее папы, я успел выхватить пакетик из чайничка быстрее, чем он его захлопнул. Папа интеллигент и не любит насилия. Он обиделся и решил мне назло не ходить с ходунками.

Они неудобные и хреновые, потому что немецкие, такие же, как и я.

Эти неблагодарные подростки умеют поразить нас в самое сердце. Я полчаса объяснял папе, что такое перелом шейки бедра и трещина в позвоночнике, не дай бог, но это страшно. Но папа был безжалостен, ел булочку с маком и торжествующе хихикал надо мной. Тогда я пожал плечами и сказал: «Ну хочешь лежать, буду из-под тебя судно выносить, мне уже не привыкать. Будешь только головой крутить из-за своего упрямства».

Папа подумал и все равно покачал головой.

— Вот, вот, так только и будешь способен качать.

— Тебе лишь бы деньги потратить, вот сколько ты отдал за ходунки? А у самого зуба нет, хи-хи.

Но на каждого упрямого корейца найдется хитрый. Я обещал папе за каждый день с ходунками платить ему по сто рублей.

Папа сперва не поверил. Тогда я пошуршал сторублевками у него перед носом и ушел. Через минуту по квартире снова зажужжали колесики ходунков.

Вечером папа зашел в мою комнату и забрал свою зарплату за сегодня.

Он решил копить мне на зуб, раз я сам такой дурак, что даже в кино снялся без зубов. А я хихикаю и думаю, что вскоре папа привыкнет. Ходунки качественные, кроме того, что удобно их катить, еще и присесть на них всегда можно. Папа быстро привыкнет, что стул, кстати, вполне удобный, всегда под рукой.

Снова вспомнил, как папа в моей юности приучал меня к классической музыке по полтора рубля за концерт. Вот тебе, старый женолюб, карма.

2 сентября 2017 г.

Удушение блох в полиэтиленовых мешках дало результат, но это не окончательная победа. Сегодня травил блох особо вонючим средством. Матерился и блевал, простите. Потому что респиратор, конечно, очищает воздух от яда, но имеет один недостаток — дышать в нем невозможно.

И в Крыму все еще жара под тридцать градусов стоит.

Залил белой эмульсией дом. Представлял, что я — средневековый иммунитет человека в борьбе с чумой. Он тоже почти всегда проигрывал, но это не значит, что он не боролся.

Папу я вытащил во двор и посадил на мягкий стул, дав ему в руки книжку по высшей математике — он у меня умный, пусть думает.

Закончив химическую атаку, пошатываясь, вышел на свежий воздух.

Голодный, уставший сидеть на жаре папа смотрел на меня библейскими глазами отца морехода Ноя, который понял, что его не берут на корабль.

— Папа, в дом нельзя, ты отравишься.

— А тебе?

— А я уже отравился.

Папа снова обреченно уткнулся в книжку по математике, уйдя в более логичный мир.

Я тем временем натянул джинсы на ядовитые ноги и сбегал в магазин за мороженым папе, чтобы он не испарился на жаре. Просунул ему мороженое через забор, папа его машинально взял и сунул в рот.