Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Встречи с Колет[т][616]Все в ней – ударило, рвануло,До самой глубины прожгло,все по пути перевернуло[617],еще глагольное на гло,на гладком и прямоугольном, —на чем? на фоне мглы моей.[618]

Он обернулся, и она обернулась[619]. Он сделал шесть шагов к ней, она три шага, такой танец, и оба остановились. Молчание.

Прямой и прозрачный уровень ее глаз приходился ему по узел галстука.

«Сколько же?» – спросил Федор Константинович.

Она ответила коротко и бойко[620], и, слушая эхо цифры, он успел подумать: [что? это? сто?][621] – фран[цузская] игра слов, увлекается[622] – и рифма на копье под окном королевы. И я ответил: «многовато», хоть дал бы арараты злата, хоть знал, что жизнью заплачу, коль надобно, – а получу[623]. Уже отворач[ив]аясь – только угол глаза, сейчас, и[ли?] он[а?] уйдет, ясно произнесла: eh, bien, tant pis![624] – так учительница музыки заставляла ударить пальчиком-молоточком, когда я клавишамкал.

Как только уступил, она двинулась[625], быстро и тесно перебирая каблучками, и панель сразу стала страшно узкой и неудобной, и потом, тронув Федора Константиновича за локоть, она повела его наискось через улицу, – поводыренок и громадный, угрюмый, ликующий, грозный слепец. Удобства жизни: прямо с улицы дверь, желтенькая прихожая с загородкой, кивнула служащему, номер двенадцать, – и под завет[н]ый звук длинного звонка[626]

<…>[627]

Поднялась по крутой лестнице[628]

, вертя узким, проворным, откровенным гузком[629].

«La vie parisienne», но без шляпной картонки[630].

Честно обменялись именами: «Yvonne. Et toi?»[631] – «Иван»[632].

Такая комната. Видавшее виды зеркало и не свежая, но прилежно выглаженная простыня – все как следует – и рукомойник с волоском и монументальный подмывальник.

Пародия горничной[633] получила за номер да на чай, и, переходя к ней, деньги обращались тоже в подделку, в жетоны домашних игр[634], в шоколадные монеты. Enfin seuls[635].

Легкая, маленькая, с блестящей черной головой, прелестные зеленоватые глаза, ямки, грязные ногти – это дикое везенье, это совершенное счастие, не могу, я буду рыдать.

«Ты прав, – сказала она. – Я неряшлива»[636]

.

И принялась, напевая, мыть руки. Напевая и кланяясь, взяла ассигнацию.

И так хотелось жить, чтоб звука не роняя…[637]

Все-таки осторожно: как писал смуглый подросток Брокгауз, он же пятнадцатилетний Эфрон [sic!][638], – на коленях, в углу кабинета.

Перехитрить или все равно?[639]

«Ты молода и будешь молода…»[640]

Замечая, предвидя, уваживая и уважая его нежность, она спросила, снять ли краску с губ?[641] Впрочем, это случилось при втором свидании. В первый раз было не до того.

«Какая же ты хорошенькая!»[642]

Серьезно и вежливо поблагодарила за предисл[овие?], загибая, завертывая книзу, к щикол[от]кам, паутину чулок[643]. Ее тоненькая спина и мутный курсив, раздираемы[й] чернью, отражались в зеркале.

Невероятность того, что это громадное, плотное, слепое – не зна[ю], как назвать, – счастье, мука, аллея в далекой юности, – может вместиться в этом маленьком теле. Я сейчас умру. Выжил – но с каким стоном![644]

Пауза. Комментируя деталь происшедшего, она сказала со смешком:

«Ну и смышлен (malin) был тот, кто изобрел этот фокус (ce truc-là)»[645].

Она не спешила одеться и, слушая ручную музыку, поднимавшуюся с улицы[646], стояла голая между стеклом и вялой грязной кисейной занавеской, ступня на ступне, сквозя в желто-серой кисее[647].

Für die Reine alles is[t] Rein[648].

Между тем он присел на непочатый край обманутой постели и стал надевать удобные родные башмаки: на левом шнурки не были развязаны.

Когда вышли и расстались, сразу повернула в магазин. Весело: Je vais m’acheter des bas! – которое произнесла почти как «бо» – из-за аппетитного предвкушения[649].

[Второе свидание. Приезжала дважды в неделю из Медона[650]. Отец садовник. Потом условились о третьем. «Я никогда не подкладываю кролика»[651]. Но пришлось уехать и больше никогда. ][652]

[4]