Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

В чем, собственно, дело? Почему он стоял на углу и ждал, надеясь на случай[653], когда мог условиться о встрече – адрес был записан, он знал его наизусть. И кто она? Девочка в кавычках, средней стоимости, для него, вероятно, с надбавкой, потому что он грустен и пристален[654], а главное, явно одержим воображением (которым можно воспользоваться). Но письмо, тупая точность письма, невыносимое усилье отправки, штемпель той вторичной жизни, которая для других настоящая жизнь, – все это установило бы сознательную связь между вольным волшебством случая и той популярной реальностью. Всякая такая связь нарушила бы и волшебство и свободу – так что мысль о включении случая в строй общепринятой жизни была невыносимо ужасна: повторенное молвой тайное прозванье[655]. Он прозвал жизнь по-своему, и малейшая уступка общему миру обратила бы в очевидную пошлость тайную его собственность.

Волшеб[ство] чистого случая, иначе говоря, его комбинационное начало, было тем признаком, по которому он, изгнанник и заговорщик, узнавал родственный строй явлений, живших в популярном мире заговорщиками и изгнанниками. По законам этого ритма прелесть ее прозрачных стрельчатых глаз, звонких ударений среди воркующей речи, прелесть плеч, локтей и пальцев маленьких ног, шевелящихся и подгибающихся в потемневш[ем] носке подтягиваемо[го] чулка, а главное, прелесть ее полного незнания своей истинной прелести было единственно важным, и обращали так называемые реальные подробности ее бытия (трупное уныние той комнаты

[656], процедура платы, пять [2 – нрзб. ] описаний, крикли[вых?] в роман[ах?], ее рассказ о типе, который на той неделе[657] пожелал, чтобы гнилая[658] горничная стояла и смотрела) в беллетристические подробности более или менее ценные, но никак не могущие возбудить то нравственное отвращение, которое они бы возбуждали, попади они обратно в строй общепринятой жизни, породившей их. Безумие нежности, восторг преображения, благодарность блаженному случаю – да, все это и еще то, что в плане сознательном эта игра – ибо игра случая значит[, что] случай играет, как говорят «море играет» или «играет зной», – эта игра служила для него единственным способом злорадно примириться с тем, что называлось грязью жизни, с тем, что волшебно[659]

переста[ва]ло быть пыткой, как только начиналась игра. И потому, что он не мог ей написать, и потому, что он не мог забыть ее прелесть, совершенную предупредительность ее равнодушия и совершенное воплощение собственных чувств, мощь, [[660] как бы осязаемую[661] толщину счастья, его тяжесть, неуклюжее сиротство (по сравнению с ее малостью и простотой) и затем такое его кипучее и полное освобождение][662], – по этим никому не объяснимым причинам и причинам причин он продолжал ходить и ждать ее появления на том углу[663], где он однажды встретил ее.

И самое замечательное (вдруг почувствов[ал]), что и теперь он форсирует случай, вовлекает его в серию, то есть обратно в «реальную» жизнь, что, в сущности, это только меньшая степень того же ограждения и опошления, как если бы он писал ей, устанавливал бы что-то, подписывал как-то письмо и т. д. – и потому если бы она сейчас появилась, то сама попала бы в серию, и он (так далеко ушед в воспоминании и воображении от всего того, что могли бы видеть в ней другие) увидел бы с той трезвой пошлостью, которой отмечены такие «прозревания», «разочаров[ан]ия», «возвращения на землю» (на какую, на вашу, скоты и тени, на эту призрачную бутафорскую «панель большого города»? – вот это «действительность»? это общее место – мне место?), которой, да-с, так-с, говорим мы, они отмечены и хорошо отмечены в популярной жизни и популярной литературе, и принужден был бы, как под рукой сапожника складчатая голова щенка, во сто крат более породистого, чем его хозяин, нагнуться к собственной кашке и увидеть в Ивонн[664] шуструю шлюшку[665], досуха высосанную червем-сутенером[666]

, захватанную немытыми руками пожилых парижан, обработанную мохнатыми ногами торопливых забавников[667] между пятью и шестью часами вечера, с заразой снутри сургучной губы и с тленом в резиновом лоне.

Русская словесность, о русская словесность, ты опять спасаешь меня. Я отвел наважденье лубочной жизни[668] посредством благородной пароди[и] слова. Он[а] будет максимально горькой в книжке[669], если придет, но она не придет. Она[670] не придет не из-за этого «будет», а из-за моего «была». О русское слово, о соловое слово, о западные[671] импрессионисты!