Проект "Ворожея"

— Влада, это он? — поднявшись, я коснулся ее плеч, но никакой реакции не последовало. Она не обернулась и даже не вздрогнула, словно ее заморозило происходящее на экране. Единственным движением в комнате было постепенное нарастание силы ее дара, которое я ощущал как полноценное физическое давление повсюду, особенно в районе сердца и легких. Уже наученный прежним опытом, я не стал напрягаться, пытаясь защититься от пугающего до икоты чувства, когда сквозь твое тело рвется нечто холодное и чуждое, увлекая и тебя на абсолютно неподвластную сознанию территорию, и через пару мгновений внутри словно плотину прорвало. Я позволил себе будто стать тоннелем, сквозь который энергия, бесконтрольно сейчас исходящая от Влады, понеслась дальше, а не глухой стеной, что вызывало бы в ней стремление разрушить. И стало легче, не совсем, но все же достаточно, чтобы снова нормально соображать.

— Вот в какой момент во мне зародилось сомнение и гнев, — продолжал невидимый мне пока рассказчик, не изменяя интонации, и от этого становилось все более жутко. — Я вскричал: "Нет, не мама, она не была такой. Только не она", но это лишь привело отца в еще большее неистовство, подтверждая уже родившееся во мне подозрение. "И женщина, давшая тебе жизнь от семени моего, тоже скверна. Ибо была порочна до меня" — буйствовал он. — Думаешь, она любила тебя? Не гневи меня, сопляк. Она прикрывалась тобой, как щитом. Она думала, что такой хитростью сможет смягчить мое сердце — сердце истинного поборника веры. Но я воздал ей, воздал за все. Я провел ее через все тридцать пять вопросов процесса сам. Ты думаешь, мне было легко? Ты думаешь, моя душа не рвалась от боли при виде ее упрямства? Я просил, я молил ее чистосердечно признаться во всех своих грехах. Я был бы милосерден. Я бы оставил ей жизнь. Да, хлеб и вода до конца своих дней могут показаться жестоким испытанием. Но это не так. Я хотел, чтобы она очистилась от демонова влияния, чтобы вернулась ко мне. Но она упорствовала. Она молчала. Она даже не плакала. А это и есть первый признак ведьмы. Я хотел ей помочь, я использовал и свою дыбу, ты же помнишь, мой мальчик, ту дыбу, что мы мастерили с тобой в сарайке? Так вот, она молчала там и молчала, ведьма проклятая. Ни одной слезинки не проронила. А я ведь даже тебя привел, чтобы сердце ее дрогнуло и она призналась. Но она лишь смотрела на тебя сухими глазами и отказывалась признавать за собой вину. Разве ты забыл все это?"

В комнату словно ворвались ледяные сквозняки, заставив все тело покрыться мурашками, и я стянул покрывало с дивана и сам сполз к Владе, прижавшись к ее спине, закутал нас, устраивая подбородок на ее плече. Она глянула на меня кратко, рассеянно и с предельной концентрацией одновременно, и, вяло улыбнувшись не столько мне, сколько безадресно пространству, опять вернулась к просмотру. Теперь я видел говорившего. Очевидно, Гудвин учел недостаток освещения и неудачное расположение камеры, давшее вначале едва различимое изображение, или, может, вовсе сменил ко времени этой записи аппаратуру, но картинка была идеальной. Мужчина на экране выглядел очень бледным, хотя, возможно, это было из-за действия наркоты Гудвина. Очень острые скулы, запавшие щеки, еще больше это подчеркивающие, тщательно уложенные короткие светлые волосы, белесые широкие брови. Глаза, глубоко посаженные, с необычайно светлой, почти прозрачной радужкой, которая тут на записи визуально почти сливалась с белками глаз, и четко видимы были только расширенные зрачки и едва заметное кольцо вокруг них.

— И тут я вспомнил, — продолжил незнакомец свой рассказ все так же безэмоционально, — вспомнил каждую деталь и момент того дня, когда он на моих глазах пытал и убил маму, не сумев остановиться в очередном приступе своего неистовства. А еще окончательно осознал, в кого обратился мой отец. Он стал мракобесом, Инквизитором, способным приносить только вред своими заблуждениями, а вовсе не нести исцеление. Он позволил себе ненавидеть сначала маму, а потом и всех Зараженных, тогда как наше предназначение — любить их. И только любя можно освобождать их от Заражения. Нет вины их в том, что они охвачены тьмой, это их беда; и наша настоящая миссия — в избавлении от этого, а не в причинении немыслимых страданий в стремлении заставить их осознать свою порочность. Заражение порабощает их разум, и осознать они никогда этого не смогут. А мой отец сошел с ума и не просто сбился с пути, упорствуя в своих заблуждениях. Он поступал гораздо хуже. Мучая и убивая, он просто давал Заражению новый шанс на перерождение в новых поколениях. Я пытался убедить его, достучаться, напоминая раз за разом, что наша участь и долг — быть Экзорцистами, лекарями и освободителями их душ, а не Инквизиторами, палачами и мучителями. Но он был уже безнадежен и глух. Впав в буйство, он убил трех Зараженных, находившихся тогда поблизости, до того, как я остановил его навсегда. С того момента я и начал…