Происшествие из жизни...

…На ночь Вика и Григорий устроились в сарае, на сене. Прежде, до войны, там всегда спал Григорий, а для Вики это были новые ощущения, она никогда не жила в деревне и не знала, как, оказывается, интересно, хорошо и тепло лежать на мягкой перине из сухой травы, видеть сквозь щели в крыше мерцание звезд, слышать шуршание кур на насесте. Но это ли было главным. Совсем нет! Главным было ощущение тепла тела Гриши, который лежал рядом с ней. Так близко лежал, что она слышала биение его сердца.

— Все меня жалеют, — сказал Григорий. — Тетя Лена тоже пожалела, не сказала, что дядя Ваня погиб. Я по голосу ее понял, погиб, одна она. И ты меня жалеешь, Вика. Знаешь, как обидно чувствовать, что тебя жалеют.

— Гриша, милый, я все понимаю, — сказала Вика и придвинулась к нему, положила руку на его руку, — ты прав, я тебя жалела, а сейчас нет, не жалею. Не жалею, Гриша. Ты для меня стал как родной человек.

— Ты хорошая, — сказал он и повернулся к ней и неловко поцеловал ее в губы.

Она обняла его, заплакала, прижимаясь, ища губами его губы, но ощущала не лицо его, а маску и сорвала ее и, плача, целовала глазные впадины, обожженный нос…

Произошло то, что должно было произойти. Они лежали в полутьме сарая, и она не стыдилась своей наготы, шептала:

— Вот мы муж и жена.

Он гладил ее по волосам, испытывая незнакомое чувство — обновления и благодарности не к этой девочке, нет, а к жизни, подарившей ему и надежду, и ощущение нежности, жалости, да, да, жалости к другому человеку. Это удивительно: он так долго испытывал постороннюю жалость к себе, что словно забыл об ином чувстве, о том, что может сам жалеть другого. Это была особая жалость, возвышающая его и Вику, слабую девочку, которая доверилась ему и которую он должен отныне защищать и беречь. Недавний солдат, мальчик, беспомощный слепец, он будто прозрел, обрел силу и стал мужчиной…

Вика заснула у его плеча.

Он тихо сполз на землю, вышел из сарая, пошарил вокруг своей палкой-поводырем и выбрался за калитку.

Прогудел колокол, значит, опальный, безъязыкий, он еще был жив и ворчал, как прежде. То ли звал к себе, то ли, наоборот, пугал. Григорий пошел на его стон — зачем, куда, сам не знал. Он был переполнен новыми чувствами, знал, что стоит на пороге новой жизни, все прошлое ушло, все несчастья забыты, и ему было легко, радостно идти.

Неожиданно ноги его провалились во что-то мягкое, холодное, чавкающее. Он с омерзением отпрянул назад, но и сзади не было опоры, ноги проваливались в холодную жижу. Топь была всюду — и спереди, и сзади, и справа, и слева — как он забрел сюда! Она тащила его вглубь, чавкала, булькала, ноги вязли все глубже и глубже…

Бывшая Вихлянка не отпускала его. Гудел вечным гулом безъязыкий колокол.

Нашли Григория утром. Он захлебнулся болотной жижей. Топь держала так крепко, что вытащили его только к полудню.

Похоронили через сутки на деревенском кладбище.

Вика не ходила на кладбище, она сама будто умерла. Сидела в избе, не двигаясь, молча, не замечая, не слыша внешней жизни. На коленях ее лежала маска Григория, которую он оставил на сене в сарае, когда она спала счастливым сном. Она сидела, смотря на эту маску, сидела день, ночь, еще день, и сон не брал ее. А потом сразу, в одно мгновение рухнула, тетя Лена едва успела ее подхватить и, уже спящую, дотащить до кровати.

Спала она сутки, а проснувшись, встала, сжевала помидор, но ее тут же вырвало, сказала:

— Спасибо вам, я уезжаю, извините, — и пошла на слабых ногах из избы.

— Куда ж ты такая? — сказала тетя Лена. — Не отпущу тебя, слабую. Сил наберешься, поедешь.

Но Вика словно не слышала. Она пошарила за пазухой, вынула Гришину маску и надела ее на себя.

— Это еще зачем! — воскликнула тетя Лена.

— Оставьте меня! — железным голосом сказала Вика. — Я теперь буду так жить.

— Да разве можно, милая, голубушка?

Но Вика не слушала, вытянув руки, она спустилась с крыльца, мелкими, осторожными шажками побрела к калитке, но свернула к собачьей конуре, споткнулась о полено и упала, ударившись лицом о землю.

Она не вскрикнула, поднялась, побрела дальше, однако, боже мой, куда же она брела? Хотела, наверно, к калитке, а шла в огород. Упала, поднялась, пошла по грядкам.

Тетя Лена не двигалась, с ужасом смотря на нее, это было нелепое и страшное зрелище. Сама с собой играет девочка в прятки? Какая уж тут игра! Бедная Вика металась по узкому пространству двора с таким безысходным отчаянием, что тетя Лена вскрикнула и бросилась к ней и зарыдала, прижимая Вику к груди.

— Разве ж можно себя так казнить, милая?

— Доведите меня до калитки, — холодно, отстраняя ее, жестким голосом сказала Вика. — А там я сама пойду…