Проклятие

Сухарев почти забывает о визите, о проклятии, сомневается даже, что когда-то заходил со двора в неприметное офисное помещение с темно-синими обоями, стойкой регистрации и алой стеной в конце коридора, и звонок в дверь ближе к десяти вечера не заставляет его насторожиться.

— Кто? — спрашивает он, выглядывая в «глазок» и думая о соседке, что периодически спрашивает у него то соль, то сахар.

На лестничной площадке стоит девушка в худи.

— Я.

Сухарев обмирает. Девушка в худи краской из баллончика делает «глазок» беспросветно черным.

— Лара? — шепчет Сухарев.

— Да, открывай!

Голос у дочери ломкий, взвинченный. В дверь с внешней стороны бьют ногой.

— Открывай!

— Я не могу, — говорит Сухарев.

— Как же я тебя ненавижу! — взвизгивает дочь. — Тварь! Урод! Говнюк!

Сухарев прижимается к обивке.

— Лара, что я сделал? Я же все делал для тебя, — говорит он.

Дочь, кажется, пробует прочность двери плечом, всем телом.

— Не-на-ви-жу! — кричит она.

Сухарев отступает.

— Я не открою, — качает головой он. — Я не могу.

— Открывай!

Ларка колотит в дверь кулаками. Сухарев слышит, как соседка звенит цепочкой замка, как она, выглянув, спрашивает, что случилось.

— Закрой пасть, кошелка! — кричит дочь. — Зашла в свою квартиру! Быстро! У меня разборки с одним говнюком!

Сухарев обнаруживает, что дрожит.

— Лара, — говорит он.

— Открывай! — бьется в дверь дочь. — Или я подожгу тебя, говнюк!

Она вдруг ойкает и протяжно стонет.

— Сука, сдохну сейчас, — слышит Сухарев.

— Лара, это не просто так, — приближается к двери он. — Мне кажется, ты сама виновата. Все дело в твоей ненависти.

На минуту, на две становится тихо. Дочь на лестничной площадке то ли собирается с силами, то ли обдумывает, как будет вламываться внутрь. Или же ищет способ исполнить свою угрозу о поджоге.

— Я вызываю полицию, — говорит Сухарев.

— Вызывай! — кричит дочь. — И кошелка твоя пусть вызывает! Выглянула она, дерьмища куча!

Она скребет каблуками по бетону и матерится.

— Лара, — говорит Сухарев.

— Что? — отзывается дочь.

— Тебе плохо?

— Мне будет хорошо, когда ты сдохнешь!

— Не будет.

Какое-то время Ларка молчит. Слышно, как гудят перила, хватаемые ее рукой.

— Так это ты, — шипит она. — Так это ты что-то со мной сделал!

Сухарев холодеет.

— Что я сделал? — спрашивает он.

— Открывай! — кричит дочь.

Что-то взрезает винил двери снаружи. Скальпель? Нож? Сталь взвизгивает, упираясь в железную пластину.

— Ты знаешь, говнюк, что мне все хуже и хуже? — шепчет Ларка, и от ее голоса Сухарев, зажмуриваясь, вжимается в стену рядом с дверью. Щелкает, задетый затылком выключатель. — Последние дни вообще пошло-поехало. То не так, это не так. Маман как взбесилась, у бота — подошва…

Дочь всхлипывает.

— Димка объявил, что бросает, в животе колет, ноготь сломался, лучшая подруга Ирка перестала лайкать…

— Разве все это я? — спрашивает Сухарев.

— А кто еще?

Крик Ларки летит в дверь, как таран. Потом она ревет, колотясь головой в изрезанный винил.

— Ненавижу! — рвется из нее. — Ненавижу!

Сухарев слушает ее рыдания, и ему кажется, что все то, что пережил он, по сравнению с бедами дочки — это сущие мелочи. Сердце его обливается кровью.

— Лара, — спрашивает он, — почему ты меня ненавидишь?

— Потому что ты урод! Говнюк!

У дочери клокочет в горле. Она хрипит и возится под дверью, будто раненый зверек.

— Я вот сдохну у тебя здесь… Вот будет весело, да?

— Мне будет совсем не весело, — говорит Сухарев.

— Ага-ага.

Ларка стонет, шумно шмыгает носом. Что-то звякает, откатывается.

— Я верю, — говорит Сухарев, — что если ты станешь жить своей жизнью, не обращая внимания на меня…

Дочь скептическим фырканьем комментирует его слова.

— Если ты задумаешься… — продолжает Сухарев.

— У меня все болит! — кричит, перебивая его, Ларка. Она долго, надрывно кашляет. — Я загнусь у тебя на коврике здесь, ты разве не видишь?

— Ты замазала «глазок».

— Тогда просто открой дверь.

— И что?

— И ничего!

Сухарев слушает, как дочь всхлипывает, отплевывается, шуршит одеждой. Он представляет, как она умирает за дверью, съежившись, подтянув к животу длинные ноги. Только слова ведьмы о проклятии останавливают его. Все достанется мне, думает Сухарев, все, что сейчас ее, достанется мне.

— Лара, — зовет он.

Дочь стучит в дверь.

— Лара, — тихо говорит Сухарев, — ну подумай сама. У тебя нет причин для ненависти ко мне.

— Сто тысяч причин, — цедит Ларка.

Чувствуется, как ей больно, как ее вжало в бетон лестничной площадки, с каким трудом ей даются слова.

— Я люблю тебя, Ларка, — шепчет Сухарев.

Слезы текут у него из глаз.

— Заткнись! — отвечает из-за двери дочь.

Она вскрикивает и сучит ногами, словно на реплику кто-то дал ей поддых. Сухарев знает, как это — умирать от ненависти. Разницы, кто ты — ее источник или ее цель — нет никакой.

— Лара.

— Говнюк!

— Лара.

— Ненавижу! Ой, больно!

Ларка с присвистом тянет воздух. Сухареву становится так жалко свою несчастную дочь, так жалко нелепого ее чувства, что он сжимает пальцы на головке ключа, вставленного в замок. Ну и ладно, думает он. Получу все, что причитается. Это не страшно. Боль за дверью страшнее. Может, на этом все и кончится.

Сухареву легко.