Проклятие

Лицо ее словно надломила складка у переносицы. Она провела ладонью над пламенем свечи, заставляя его почти умереть. Сухарев почувствовал, как в спину, в шею дохнуло холодом, и невольно посмотрел в сторону задрапированного окна — закрыто, ни щелки.

— Знаешь, — сказала Марфа Степановна, отнимая из рук Сухарева зеркало, — это сильное проклятие, проклятие на всю жизнь. Но снять его легко, снять можно двумя способами.

Она умолкла. В пальцах ее появилась игла, которой она расковыряла точку на фотографии прямо в центре Ларкиного лба.

— Само проклятие таково, — ведьма посмотрела Сухареву в глаза. — Как только твоя дочь подумает о тебе плохо, плохо станет ей самой. Все ее помыслы и действия, направленные против тебя, обернутся против нее же. То есть, проклятие будет действовать как зеркало. И кроме как визита ко мне, твоей вины в ее бедах не будет. Все, что она станет получать, определит себе исключительно она сама. Ты понял?

Сухарев кивнул.

— Будем исполнять? — спросила Марфа Степановна.

— А как… — Сухарев напряг пересохшее горло. — А как снять? Ну, если вдруг?

Огонек свечи дрогнул, на мгновение запечатлев сухую улыбку женщины.

— Тебе это важно? Хорошо. Снять просто. Как только твоя дочь перестанет тебя ненавидеть, так проклятие исчезнет.

— А второй, второй способ?

Ведьма вздохнула.

— Второй способ… Знаешь, второй способ, он для тебя не легче. Ей же будет плохо, когда она станет получать свое, отзеркаленное. Возможно, она заболеет, сломает ногу или руку, возможно, у нее возникнут другие неприятности, связанные со школой, с друзьями, с деньгами, не знаю, с чем еще. Так вот, если ты дрогнешь и пожалеешь ее, пока она не созреет до прощения, если обнимешь и скажешь, что прощаешь, проклятие, конечно, спадет. Но…

Марфа Степановна, наклонившись, вгляделась в Сухарева, как в вещь, словно выискивая изъян.

— Но… — повторил Сухарев.

— Но все то, что окажется на него подвешено, все то, что твоя дочь желала тебе, в результате тебе и придется испытать.

— Вот как?

— Да.

В кармане кофты у Марфы Степановны зазвонил телефон, и она с извиняющимся жестом исчезла во тьме. Стукнула дверь, и Сухарев остался в одиночестве. Подергивался, стараясь быть выше, огонек свечи.

Как было. Ларке — шестнадцать.

— Слушай, — звонит Ларка, — мы можем поговорить?

Сухарев уже опытен. Он наслушался гадостей и слезливой лжи за эти годы. Он и рад, и не рад слышать дочь.

— Зачем? — осторожно спрашивает он.

— Ну… — теряется Ларка. — Я просто… Мне нужен совет.

— От говнюка? — уточняет Сухарев.

Горечь копится на языке.

— Это мама, — торопливо объясняет Ларка. — Это она меня настраивала. Дети верят в то, что им говорят. Вот и я верила, что ты… ну, в общем…

— А сейчас?

— Сейчас я не знаю.

— Ну, хоть что-то.

Дочь дышит в трубку.

— А ты можешь подойти на Мартовскую к восьми?

— Для чего?

— Мне кажется, я могла бы тебя узнать… лучше. Ну, какой ты.

В груди у Сухарева теплеет.

— А не поздно? — спрашивает он.

Вопрос двусмыслен, и в равной степени может быть применен как ко времени встречи, так и к истории их отношений.

— Ну, у меня же школа, — говорит Ларка, не распознав эту двусмысленность. — А потом внешкольные занятия. Я вообще к девяти домой прихожу. Мама привыкла.

— А где там, на Мартовской? — сдается Сухарев.

— Во дворе пятнадцатого дома.

— Хорошо.

— Ты только дождись!

Сухарев тает.

— Я дождусь.

— Ага.

Взрослый вроде бы человек.

Сухарев приходит даже раньше назначенного времени. Двор темен. Возвышается гора песка. Дом рядом предназначен на снос, рамы из окон выдернуты, штукатурка осыпалась гигантскими участками, подъездные двери дышат тьмой. В голове у Сухарева мелькает: где здесь могут проводиться внешкольные занятия? Или это для конспирации, от Светки подальше?

Проходит пятнадцать минут. Полчаса. Сухарев продрог. Он набирает Ларкин номер и слушает гудки. Ларка не отвечает.

— Эй, дядя! — окликают его.

Оборачиваясь, Сухарев успевает увидеть три смазанные, долговязые фигуры. Ни увернуться, ни что-либо сделать у него уже не остается времени. Поставленный удар в подбородок валит его на землю. Кто-то бьет железкой по бедру. Потом та же железка ломает ему предплечье. Его азартно, но недолго охаживают ногами, и он уже готов поверить в случайность, в то, что оказался не в то время и не в том месте, когда один из нападавших наклоняется и разбивает ему нос.

— Это тебе за Ларку!

Фраза звучит погребальным колоколом. Бом-бом! За Ларку.

Сердобольная старушка вызывает «скорую» лежащему без движения мужчине. Очнувшись в больнице с сотрясением мозга и закатанной в гипс левой рукой, Сухарев утверждается в мысли, что Ларкина ненависть к нему не имеет нормального объяснения. Это даже не ненависть, а одержимость. Зачем она так? Отчего? Но не кропить же дочку святой водой?

В газете у соседа по палате целый пласт объявлений, посвященный магам и ясновидцам, подсказывает ему, что проблему с Ларкой, возможно, решит человек, который умеет работать с тонкими материями вроде души, порчи и сглаза.