Проклятие Че Гевары

Впрочем, все смотрели на нее, как на богиню: с восхищением и небывалым терпением сносили ее грубые шутки и фамильярный тон, с готовностью выполняли приказы, которые один за другим, как бобы, сыпались из ее красивого, нежного рта.

– Что вам, мальчики. Кофе, матэ? Танцы не предлагаю: негде, да и не по справедливости: одной со всеми отдуваться… – как ни в чем ни бывало, будто и не замечая дюжину очарованных мужских глаз, продолжила Таня.

– А может быть, все-таки, один круг танго? – спросил Артуро. Его белозубая обаятельная улыбка еще больше оттеняла смуглую кожу лица. Удивительно, как Артуро походил чертами лица на Рикардо, и, в то же время, насколько отличались они друг от друга. Не было в Рене ни могучего телосложения старшего брата, ни веявшего от него добродушного ощущения собственной силы. Утонченный, следивший за собой, судя по гладко зачесанным назад волосам, он, действительно, скорее, напоминал танцора танго, чем партизана.

– Потерпи, Артуро, – ответила Таня. – Скоро получишь свою «М-1». Будешь танцевать с ней сколько захочешь…

Она отвечала, глядя прямо в его белозубую улыбку, и в голосе ее лязгали такие железные нотки, что мурашки бежали по коже.

«Вот молодчина! Здорово его отшила, – с подсознательным чувством обиды и ревности думал я, неотрывно глядя на нее. – Поделом досталось танцору!» Я сам готов был в тот вечер броситься на каждого, кто посмел бы обидеть Таню. Такая это была женщина!.. Я и подумать тогда не мог, что Артуро – лейтенант Рене Мартинес Тамайо – один из самых бесстрашных воинов Сьерра-Маэстры, надежнейший боевой товарищ, возглавлявший до отъезда в Боливию личную охрану сына Фиделя Кастро.

Да что там… Каждый из семнадцати, собравшиеся здесь, в Боливии, был героем революции, недосягаемым образцом для нас, неоперившихся юнцов. Они совершили невозможное: победили под носом у янки, а вернее, под самым их брюхом, постоянно набитым, как утроба борова, и вечно голодным, как желудок Дональда Дака. Они победили и пользовались плодами революции. У этих, сидевших со мной в столичной квартире Лауры Гутьеррос, а позже – умиравших в джунглях близ Ньянкауасу, Ла-Игуэрры, в «Маниле» было всё

.

Трудно, наверное, найти более всеобъемлющее вместилище смысла этого коротенького слова, чем в той ситуации, о которой здесь идет речь. Действительно, они бросили ВСЁ там, в «Маниле», завоеванное в боях, добытое с болью, кровью и потом. Свобода родной земли, своего народа, жены, дети, любовь, высокие должности, почет и уважение, будущее… Всё. По первому зову. Так мог позвать лишь тот, кого само небо окликнуло: «Эй, ты!»

Но об этом я узнал позже, во время кровавых стычек и изнуряющих маршей. И эта мысль мне не давала покоя, когда я карабкался по заросшим ущельям, отталкиваясь от камней и расщелин распухшими от голода и ран ногами. Когда каждая клеточка моего обезвоженного, иссохшего тела, каждый нерв мозга молил: «Ляг, успокойся!» И я видел рядом с собой обезображенное мукой, опухшее от голода лицо Пачунги и не мог узнать в нем утонченного лирика Альберто Фернандеса де Оку, от которого я впервые узнал, что такое поэзия, услышав строки Неруды, Урондо, Гарсия Лорки…

Это он впервые прочел мне стихи Антонио Мачадо[23], посвящение генералу Листеру:

Мое слово разносится от холмов до моря.Если бы моё перо обрело мощь твоего пистолета,Я умер бы счастливым!..

Я бредил днем и ночью партизанской жизнью, боями и подвигами, которые совершу во имя Марии. Ладно, зеленый, не ведавший жизни юнец из кампы… Но они, прошедшие сквозь горнило тяжелейших боёв, нанюхавшиеся пороха на несколько жизней вперед, вдоволь наглядевшиеся смерти в глаза… Они-то зачем? Дома, в недосягаемой Маниле, возили с работы домой шоферы в белоснежных короткорукавках, а у порога встречали красивые жены, с влюбленными взглядами и вкусными запахами с кухни… А здесь они пили мочу и ссорились из-за горсти маиса. Для чего? Эти мысли неотступно преследовали, кусали мой мозг, словно клещи-гаррапатос, цедили мое безволие, будто москиты, и в моем воспаленном от хронического недосыпания и переутомления мозгу рождался тот род беспокойства, к постижению которого подбираешься («подбираешься» в прямом смысле – ползя на карачках, после непрерывного многомесячного поста) лишь там, где высотометр начинает показывать 2000 метров…

VI

А тогда, в шумной, превращенной в кочевье пастухов-скотоводов квартире Лауры Гутьеррос Бауэр, не было конца разговорам и воспоминаниям. Какие табуны перегоняли эти гаучо-памперос? Или сами они, все мы, были агнцами из стада того избранного пастуха, того гаучо, который пасет табуны ветров на бескрайних просторах небесной Патагонии…

В основном о Сьерра-Маэстре и походе на Эскамбрей[24], о безумной храбрости Ковбоя Кида и Камило Сьенфуэгоса, о том, почему доблестным именем павшего героя революции в народе называли не застегивающиеся ширинки на брюках, пошитых на кубинских фабриках.