Проклятие Шалиона

– И очень важно, чтобы Бергон поскорее стал королем-консортом Шалиона, пока Марту ди Джиронал не стал его регентом.

Даже старый Лис вынужден был признать разумность этого плана.

Этим же вечером, после ужина в королевском зале, Кэсерил улизнул от Бергона, который, ни на шаг от него не отходя, оказывал ему всяческие знаки внимания и угощал всем самым изысканным, что было в распоряжении королевского хозяйства, и отправился в Храм. В этот поздний час в круглых приделах Храма было особенно тихо и торжественно; молящихся было немного, несмотря на то что главный светильник и светильники по стенам горели мощно и ровно, а парочка служек следили за порядком. Кэсерил ответил на их радушное приветствие и по выложенному разноцветной плиткой проходу отправился в придел Дочери.

Здесь на полу лежали ковры, сотканные ибранскими девами и матронами, которые подарили их Храму, что было с их стороны актом благочестия, а с другой стороны, облегчало жизнь прихожан, которым не нужно было студить колени и животы на холодном мраморе пола. Кэсерил подумал, что неплохо было бы эту традицию перенять и в Шалионе – количество прихожан в Храме в зимние месяцы резко бы возросло. Ковры всех размеров, формы и цвета были разложены вокруг алтаря Госпожи Весны. Кэсерил выбрал один из них, широкий и толстый, с чуть потершимся изображением весенних цветов, и улегся. Целью его, как он себе напомнил, была молитва, а не сон…

По пути в Ибру Кэсерил пользовался любой возможностью, пока Ферда менял коней на конюшне какого-нибудь очередного деревенского Храма Дочери, зайти внутрь и помолиться. Он молил Богиню продлить жизнь Орико, даровать Изелль и Бетрис безопасность, а Исте – покой. Более всего, несколько опасаясь старого Лиса, о репутации которого Кэсерил был немало наслышан, он молился об успехе своей миссии. Похоже, эта молитва была услышана. Но насколько далеко будет простираться благосклонность Богини? Его раскинутые по сторонам руки медленно скользили по нитям ковра, вытканного, петля за петлей, какими-то терпеливыми женскими руками. А может быть, эта женщина не была терпеливой? Может быть, она была уставшей, раздраженной, равнодушной, злой и голодной? Может быть, она умирала? Но руки ее тем не менее, работали создавая этот ковер.

Сколько я уже иду по этой дороге и сколько мне еще предстоит пройти?

Когда-то, совсем недавно, он связывал начало своей службы Дочери с монеткой, оброненной в дорожную грязь недотепой-солдатом. Теперь он думал несколько иначе, и то, что он думал, ему не вполне нравилось.

До того, как он подобрал монету из грязи, был кошмар рокнарийских галер. Неужели все его страхи, вся боль, которую он испытывал в плену, были заранее предопределены Богами? Неужели он всего лишь марионетка, болтающаяся на своих шнурках? Или глупый и упрямый мул, которого нужно гнать по дороге, охаживая кнутом? Он не понимал, что разрывает его сердце, что он чувствует – ярость или удивление? Он вспомнил слова Умегата: Боги не могут овладеть волей человека; они ждут, когда он предложит им себя в качестве пути в наш мир. Когда он, Кэсерил, подписался на это?

О!

Вот оно! Он вспомнил!

Однажды холодной зимней ночью в Готоргете, уже несколько месяцев страдающий от голода, усталости и ран, он обходил посты, расставленные на стенах крепости. На самой высокой башне стоял на страже молодой солдат, с трудом державшийся на ногах. Кэсерил на время отпустил юношу вниз, чтобы тот мог согреться и подкрепиться, а сам занял его место. Он принялся разглядывать разрушенную деревню и окрестные холмы, где, словно издеваясь над защитниками крепости, горели вражеские костры, – там было тепло, готовилась еда, а и того, и другого так не хватало тем, кто сидел запертый в стенах Готоргета! Он смотрел и думал о том, чего ему стоит поддерживать в своих людях силу духа и верность родине, как все они во время вылазок дружно бьют врага, а потом обагряют его кровью штурмовые лестницы, заведенные на стены крепости. Думал и молился.

Но его молитвы не находили ответа, и Кэсерил бросил это бесполезное занятие.

Когда-то в юности, когда он жил в Кэсериле, их родовом поместье, он решил пойти по дорожке, которой идет большинство отпрысков благородных фамилий, и посвятить себя службе в ордене Сына – лучшем месте, которое способно удовлетворить юношу, ищущего славы и военных подвигов. Тогда, сидя в осаде, он молился – правда, не всегда охотно и внимательно, Богу, которого когда-то избрал сообразно своему положению. Но в этот момент, стоя на погруженной в ночной мрак крепостной башне, он понял, куда привела его вера в Сына – полный тупик, где он оставлен на произвол судьбы и своими начальниками, и избранным им Богом.