Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах (без иллюстраций)

Для деда она была не только предательницей его сына - она была предательницей родины. Мало того, что Леонид, по мерке Хрущёва, был плохим коммунистом. Но как он мог простить Любу за её шашни с французом, за то, что она бросила детей в разгар войны? И всё же, видимо, потому что дед ни разу открыто не оспорил версию о лагере, разрушившем её семейное счастье, Люба во всех своих рассказах продолжает утверждать, что Никита Сергеевич любил её. И вся семья любила её. Хотя я догадываюсь, что бабушка Нина впустила Любу обратно в нашу жизнь лишь потому, что пыталась таким образом компенсировать ей несчастную судьбу её старшего сына Толи. После ареста Любы в 1943 году он попал в детский дом, и Нина Петровна, вероятно, считала, что должна вернуть Любе хоть толику материнства[172].

До конца жизни столетняя Люба ощущала себя придуманной в детстве героиней, той девушкой с плаката в кожаной куртке и в красной косынке. Отмечая 25 декабря 2012 года свой столетний юбилей, она радостно приветствовала гостей, собравшихся в её киевской квартирке на очередной парад её жизни. Там были родственники, несколько престарелых соседей и я - по «скайпу». Сидя в своей нью-йоркской квартире, я два часа наблюдала, как она принимает поздравления и комплименты. Любин ум, острый, как всегда, сразу сосредоточился на ключевой посылке: её семейной роли как любимой жены, затем вдовы Леонида и любимой невестки Никиты Сергеевича. «Весь город праздновал», - похвасталась она потом моей маме по телефону.

Комментируя, мама фыркнула: «Люба как те сталинские генералы с их “предательством” Леонида. Все знают, что это неправда, а они всё равно продолжают врать».

В Любиной жизни не было ни секретного доклада, ни гласности. Продукт и жертва коммунистического строя, она была зеркалом эпохи, и её личная ложь была отражением лжи Кремля, который устраивал грандиозные парады, пока советские люди страдали и голодали. Но самую злую шутку система сыграла с моей бабушкой-пропагандистом: ожидая от людей безупречности, в соответствии с коммунистическими принципами, система только усиливала их пороки, и судьба Любы с Леонидом не стала исключением.

Но, если Леонид был коммунистом-нонконформистом - редкое явление в 1930-е годы, - то Люба была крайним выражением советского конформизма, человеком, который всегда «за», который колеблется вместе с линией партии. Не было ни одного советского лозунга, который бы она не поддержала, и ни одной героической профессии, которую бы она не примерила на себя. Убеждённый коммунист и атеист в своё время, после 1991 года она верила в капитализм и церковь - в точности, как предписывает государство.

Как многие русские, она верила в царей, а не крестьян, и ненавидела тех правителей, которые казались недостаточно героическими: Хрущёва, размахивающего кулаками, Горбачёва, готового исправлять ошибки прошлого. «Настоящие» русские сильные и ни у кого не просят прощения. Вот почему, возможно, она любила сильную власть и тяготела к тем лидерам, которые её демонстрировали: Сталину, насадившему «порядок» (пусть и посадившему её в лагерь), Путину, у которого есть «мощь», и Ельцину - этому в основном за то, что он был «привлекательный мужчина».

* * *

Моя мама тоже продукт ГУЛАГа. Все страны страдают от политических заблуждений, но Россия успешно существует в условиях уникальной, парадоксальной формы тирании. Люди вынуждены в ней жить, постоянно колеблясь между двумя крайностями: тотальной несвободой во время диктатуры, на одном конце, и беспорядочной свободой во время реформ, на другом, - что делает невозможным компромисс и, в конечном счёте, тормозит поступательное развитие страны.

В борьбе за наследие своего отца, «коммунизм с человеческим лицом», как его называли во время оттепели, моя мама с готовностью выступала против сталинизма. Но её мировоззрение осталось зажатым между двумя противоположными позициями, которые в её жизни воплотили две «матери»: Нина Петровна с её верой в мировую революцию и диктатуру пролетариата и Люба с верой в индивидуализм и значимость личных достижений.

Нормализующим фактором в её жизни был Никита Сергеевич. Она была его внучкой, ставшей затем дочкой, сиротой, нуждающейся в любви и заботе. Она знала, что он переживал из-за того, что Люба оказалась карьеристкой, а не настоящей советской женщиной, как он считал. Она знала, что он, возможно, даже ощущал вину за свою суровость в обращении с Леонидом.

Но, несмотря на любовь деда, она так и не перестала чувствовать себя, как та маленькая девочка в Куйбышеве: дома и одновременно не дома, вечно в ожидании того, что вернутся настоящие родители, и в страхе, что её отпихнут, не заметят. Вот почему она все годы думала, что ничего не выйдет, не изменится, и, чтобы не расстраиваться, лучше закрыть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. Вот почему она никогда не читала ни воспоминаний Хрущёва, ни книг дяди Сергея. Правда для неё слишком неприятна.