Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах (с иллюстрациями)

Скандал вышел ещё более некрасивый из-за того, что она бросила детей. Моя мама, которой тогда было два года, осталась с остальными детьми Хрущёвых. «Ей будет лучше с вами», - сказала Люба Нине Петровне. А девятилетний Толя остался с Аришей. Толя никогда не называл Леонида папой: Люба не разрешала, раз они формально не были расписаны, - но Ариша ничего этого не знала и была счастлива помочь «жене» племянника. Однако уже через полгода она умоляла Любу забрать сына в Ставрополь, потому что на него жаловались соседи. По свидетельству Марии Будённой, его поведение вызывало беспокойство многих родителей: он пугал девочек, спуская штаны, и мочился в общественном месте. Пришлось его забрать из школы и учить на дому. «Иногда Толя очень напоминал Леонида, только не был таким обаятельным», - сказала Будённая.

До Ставрополя, где располагался институт, было всего шестьдесят километров, но для Любы это был переезд в другую жизнь.

Уезжая из Куйбышева, она думала, что порывает со всем хрущёвским. Лет пять назад она рассказала мне о своём отъезде. «Было раннее сентябрьское утро, погода была чудесная. Я попрощалась со всеми и уже вовсю мечтала о новой жизни. За мной приехала машина, и пока мы выезжали со двора, я видела, как Юлочка бежала за машиной. Ей было только два, она ещё плохо ходила и несколько раз упала по дороге. И она кричала изо всех сил: “Мама, мама, не уезжай!” Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах».

Я спросила её, не жалеет ли она о том, что уехала тогда - на фоне того, что вскоре погиб Леонид, и всего прочего, что потом случилось. «Я ни о чём не жалею, - возмутилась она. - Я хотела стать профессиональным переводчиком». Конечно, а всего несколькими годами ранее она так же мечтала стать профессиональным пилотом. При этом воспоминание о маленькой дочери, бегущей за автомобилем и умоляющей её не уезжать, вызывает у неё не угрызение совести, а гордость. «Эта девочка меня так любила, что не хотела отпускать», - сказала Люба, и её лицо просияло от умиления дочерней преданностью.

Своё первое письмо дочери - моей матери - Люба написала лишь семь месяцев спустя после отъезда, когда Леонид уже был объявлен пропавшим без вести. Само письмо не сохранилось, но у бабушки сохранился ответ, написанный тётей Радой 13 апреля 1943 года. Она писала, как счастлива была маленькая Юля получить мамино письмо, как она заставляла всех читать ей его вслух до тех пор, пока она не выучила его наизусть, какой непоседой она стала и как смешно она произносит взрослые слова, путая «р» и «л». Завершая письмо, Рада просила Любу написать Юле отдельно: это так много значило для девочки. Но следующее письмо Люба написала дочери только через тринадцать лет - в 1956 году, после XX съезда партии.

Летом 1943 года, примерно тогда, когда Юля маленькая обняла дедов сапог в знак признания его, деда, своей единственной семьей, НКВД устроил обыск в скромной комнате Любы в общежитии Военного института иностранных языков на предмет поиска свидетельств её связей с иностранцами. Программка спектакля «Бахчисарайский фонтан», на который она ходила вместе с французским атташе, стала обвинительной уликой, и Люба была арестована за шпионаж. Комендант дома на Вилоновской Владимир Божко написал рапорт в НКВД о том, что Люба общается с иностранцами, в то время как её муж героически сражается с фашистами. Обвинение усугублялось тем фактом, что мать Любы была урожденной немкой, так же, как отец Шмитляйна. И, поскольку французский дипломат подозревался в шпионаже, желание Любы изучать французский язык в Институте военных переводчиков Красной Армии было воспринято как ещё одно доказательство вины. Статья 58, пункт 16 Уголовного кодекса СССР, принятого в 1934 году, незадолго до «больших чисток», объявляла незаконными контакты с иностранцами «с контрреволюционными целями» и предусматривала «высшую меру уголовного наказания - расстрел с конфискацией имущества»[87]

. То есть, любой, вступивший в контакт с иностранцем, мог быть обвинён в предательстве родины.

Неудивительно, что в своей автобиографии 1940 года Леонид особо подчеркнул, что «жена никогда не была за границей». «Заграница» - это всегда было подозрительно. Несмотря на провозглашенную политику интернационализма, СССР никогда не одобрял контакты своих граждан с представителями других стран, особенно капиталистических. В предельно идеологизированной, зацикленной на себе диктаторской системе власти боялись открытого соревнования с Западом и отказывались предоставить своим гражданам базовые свободы, в том числе свободу выбора друзей не по паспорту[88].

Долгие годы Любин арест служил оправданием всего, что случилось в её жизни. Он позволял ей считать, что она не виновата в том, что бросила дочь. «Я была в тюрьме, а Юлочка осталась жить в семье бабушки и дедушки и называла Никиту Сергеевича папой»[89]. Однако в своих разговорах и интервью Люба регулярно забывает упомянуть тот факт, что оставила Юлочку с бабушкой и дедушкой задолго до ареста.