Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах (с иллюстрациями)

Поскольку Люба никогда особенно не распространялась насчет своего романа со Шмитляйном, журналисты и историки предпочли уцепиться за более объяснимую версию. Якобы её арест был в русле политики Сталина по отношению к своим ближайшим сподвижникам: наказывая родственников, держать своё окружение на поводке, - а Никита Сергеевич просто побоялся заступиться за неё. Не важно, что в 1943 году Хрущёв не входил в число ближайших сподвижников Сталина и что подобных храбрецов и в ближайшем окружении диктатора не наблюдалось. Дело было сделано: акцент был перенесен с личности Любы на позицию Хрущёва[90].

В своих заметках 1980-х годов (включенных в полное, трехтомное, издание мемуаров Н.С. Хрущёва, изданных дядей Сергеем в 2005-2007 годах) бабушка Нина тоже отзывалась о Любе как о жертве. «Юлочка... выросла с нами. Её мама... была незаконно репрессирована в 1942 году и оставалась в сталинских лагерях до середины 1950-х годов»[91]. Оберегая семью от скандалов, больше ни о чём бабушка не упомянула. Реальное прошлое Любы и Леонида оказалось скрыто - о мёртвых и жертвах Гулага или хорошо, или ничего - и загадка Любиного адюльтера и ареста осталась без объяснений. Тётя Рада говорила, что такое было время, все подчинялись «идеологии молчания», и она знала, что по поводу ареста Любы лучше ничего не спрашивать. Но теперь, спустя годы, это бабушкино молчание аукнулось. Вместо того чтобы защитить нашу семью от слухов, оно породило новые.

В тюрьме на Лубянке, где Люба провела десять месяцев, её допрашивал лично Виктор Абакумов, безжалостный глава контрразведки НКВД (СМЕРШа). Однако Любе он даже понравился: «представительный и привлекательный мужчина, несмотря на его оскорбительные вопросы. И бонвиван, одет с иголочки, каждый день в новом костюме». По её словам, он сидел на столе и, приблизившись, «игриво» спрашивал её, делились ли они со Шмитляйном, «оба немцы», какими-нибудь документами или секретами. А затем, апеллируя к её женской гордости, угрожал, что она может потерять свои «красивые белые зубки».

В результате, зубы Любе удалось каким-то образом сохранить. Может, она соблазнила грозного энкавэдэшника, как раньше Шмитляйна? Во всяком случае, вместо положенной ей по «контрреволюционной» статье высшей меры она получила пять лет лагерей. Срок она отбывала на лесоповале в Мордовии, в Темлаге. Условия были ужасные: зеки работали по восемнадцать часов, многие умирали от болезней и истощения. Оскорбления и изнасилования были обычным делом, особенно в женских бригадах.

Хотя Люба утверждала, что «никто никого не насиловал в ГУЛАГе»[92]

. Её версия лагерной жизни, рассказанная мне, выглядела просто сказочной: «Охранники были ужасно милые. Валить лес было тяжело, а мы были молодые девчонки. Всю первую неделю стоял холод, так они жгли костер для нас, чтобы мы за день не замерзли до смерти. Кипятили нам чай, давали еду. Мы были неопытные, заначек не имели - ни еды, ни одежды - как другие, бывалые зеки»[93].

Я хотела знать, что произошло потом, но эта первая неделя в лагере была единственным воспоминанием, которым Люба была готова поделиться. «Вскоре я заболела воспалением легких, а когда поправилась, меня оставили медсестрой в туберкулезном отделении больницы, и там я проработала до конца срока».

Люба рассказала, что когда она лежала в больнице с пневмонией, измотанная высокой температурой и лихорадкой, похудевшая чуть не до тридцати килограмм, у неё случилось видение: «Я лечу в облаках верхом на белом лебеде и вдруг слышу голос Никиты Сергеевича: “Освободите Любу!” Я проснулась и подумала: “Я выживу, что бы ни произошло”». Действительно она увидела Хрущёва во сне или позже это придумала, чтобы напомнить о своём родстве и добавить себе значительности, неизвестно.

Так или иначе, она выжила, хотя мы никогда и не узнаем, через что ей довелось пройти.

* * *

Бывая в Москве во время своих командировок, Леонид останавливался не в своей квартире на Полянке, а в квартире отца на улице Грановского, чтобы быть поближе к своей новой любви, Кате Тимошенко. Собственная квартира, в которой до войны он жил с Любой, перестала служить ему домом. Как сообщается в одном из писем стрелка-радиста Новикова, Леонид просто отдал её кинооператору Дульцеву, у которого были свои личные проблемы, и он жил в ней, когда возвращался из фронтовых поездок. В феврале 1943 года Леонид начал испытывать беспокойство, даже тревогу, по поводу своих ничтожных служебных обязанностей: он потратил столько сил, чтобы стать истребителем, а занимается тем, что перегоняет самолеты, то есть, по сути, только заводит двигатель.