Прощание с Литинститутом

Ухажёр из Эдика оказался никудышный, ибо искусством ухаживания он не владел, а самое большое, что мог позволить себе в её присутствии, это материться не в полную силу, а вполголоса. Она тотчас поняла женским чутьём, что наш предводитель на неё запал, и стала по мере возможности этим пользоваться. В итоге выкачала из Эдика всё, что тот мог ей дать: место спокойное и непыльное, куда проверяющие почти не заглядывают, притом утром Эдик забирал её из дома самой последней, давая тем самым возможность поспать дома лишние полчаса, а после работы завозил первой, чтобы не кружить по городу с остальной публикой.

Сегодня Наркис, пожалуй, единственная из нашей братии, скромно сидит в сторонке, постелив на камень салфетку, и вкушает яства с пластиковой тарелки с помощью вилки и ножа, притом, как положено по этикету, держит в правой руке нож, а в левой вилку. Швили, мельком глянувший на неё, сперва обмер, потом сплюнул, покачал головой и, рывком дотянувшись до своего мяса, схватил его двумя пальцами и принялся, обжигаясь, глотать.

Хорхе-Говядина, в лучших традициях уроженца страны-производителя низкосортной мороженой говядины, в мгновение ока проглотил первый шашлык, без остановки принялся за второй, сжимая в кулаке шампур с третьим, и умудряясь при этом покуривать трубку с вонючим капитанским табаком. При этом он успевает зорко поглядывать по сторонам, наслаждаясь тем, что никто не может его опередить по скорости – не поедания! – заглатывания горячего мяса.

Скромный индиец Рахамим с йоговским терпением мучительно пережёвывает салат, который сам себе нарезал и намешал в тарелке. Все знают, что он придерживается традиций далёкой страны исхода и не ест мяса священной коровы. Кроме того, его страшно донимает дым из трубки Хорхе, который летит почему-то именно туда, куда он пересаживается. Кому бы он ни пытался поведать об этом вопиющем факте, никто ему не сочувствует и даже не хочет слушать. Сам же он, ясное дело, напрямую к своему бывшему другу обращаться не собирается.

Мы с Эдиком сидим рядом, и Эдик на правах виновника торжества хлебосольно потчует публику угощениями и разливает по стаканчикам напитки. Соломон сидит неподалеку и всё время пытается рассказать амурную историю своего проживания в общежитии кишинёвского техникума, но взять слово никак не получается. Все заняты своими делами.

И тут его осеняет. Он, наконец, понял, как привлечь к себе внимание.

– Как вам нравятся, – зычно вопрошает он, – действия нашей полиции на территориях?

Все на мгновенье замирают, но кто-то сведущий подаёт голос:

– Какая полиция? На территориях её почти нет. Здесь только армия и пограничники…

– Вот и я про то! – искренне радуется Соломон. – Армия есть, пограничники есть, а полиция – где она? Где её черти носят? Случись, не дай бог, непредвиденная ситуация…

С трудом заглатывая горячее мясо, Хорхе-Говядина ворчливо выдаёт:

– В Израиле прошу не говорить по-русски! Здесь все должны говорить на иврите!

– Могу и на иврите, – быстро находится Соломон. – Где, спрашивается, наша полиция на территориях?

Мгновение Хорхе раздумывает, что выгоднее – вступать в бесполезные дебаты или молча есть, потом машет рукой и тянется за следующим шашлыком. Болтать о политике и особенно сплетничать о ком-то он очень любит, но жареное на огне мясо любит больше.

А Соломон тем временем продолжает заливаться соловьём:

– В городе полиция всюду нос суёт – куда надо и куда не надо. Расскажу историю, которая приключилась с моим соседом. Однажды залили его квартиру сверху, и он, естественно, пошёл разбираться. А там ему, ни слова не говоря, ба-бах – и в пятак. Он шум поднял, давай звонить в полицию…

– Ой, Соломончик, – стонет, как от зубной боли, Эдик, – не надо про драки. Уж лучше про баб, это у тебя лучше получается…

– Какие бабы? О чём вы?! – неожиданно фыркает из своего уголка Наркис, отпивая из стаканчика апельсиновый сок и смешно при этом оттопыривая мизинчик. – Как вам не стыдно говорить такое в присутствии женщин?

Эдик опасливо косится на неё и разводит руками, мол, ничего не поделаешь – сама смотри, с каким контингентом приходится работать.

– Так ведь женщин среди нас негусто, – зачем-то вставляю свои глупые пять копеек, – одни… эти самые…

Видно, алкоголь начал действовать, но мне расслабляться никак нельзя. Нужно ещё публику развозить по домам. Как, впрочем, и Мишке с Эдиком.

А Мишка тем временем одиноко сидит на камне, отвернувшись ото всех и устремив страдальческий взор на долину, расстилающуюся за холмами, молча жуёт своё мясо и закусывает помидором, грызя его, как яблоко. Наверняка в его мозгу всё ещё вертятся мысли о негодяе-шефе, предложившем купить «мерседес» взамен старенького «рено», о нерадостной перспективе выплаты очередного взноса и грабительского процента, от чего долг банку почему-то не уменьшается, а только растёт.

– Слушай, дорогой, – раздаётся у меня над ухом хрипловатый голос изрядно подпившего Мишеля, – у тебя, говорят, записей полно, и ты даже на радио их крутишь?

– Кто говорит?