Прошедшие войны

— Конечно сможешь. Ты ничем не рискуешь. Еще раз подумай и ответь — ты согласна?

— Да. Я согласна.

— Повтори еще раз всё.

Она повторила.

— Правильно. Тогда с Богом! — и Андрей Моисеевич поцеловал ее в лоб.

Он полез под стол, что-то выдвигал, задвигал там, долго возился Наконец подошел к Полине Матвеевне.

— Вот этот первый шаг самый тяжелый для тебя во всей этой операции. Это в принципе — единственный твой риск.

— Что это? — спросила она, беря тяжелый сверток.

— Золото.

— Так много?

— Не так уж это и много. Оно в слитках по килограмму. Часть понесешь на себе, часть в вещах.

— Может быть и половины хватит? Ведь так тяжело.

— Что половина, что всё — риск один. А там в дальнейшем это совсем разное. Самый большой риск для себя сейчас — незаметно дойти до своего вагончика. Иди. Помни, я люблю тебя, — и он жарко поцеловал ее.

Чтобы хоть как-то забыться и отвлечься, Бушман практически круглые сутки работал. От волнения у него дрожали руки, он делал все невпопад, все валилось из рук. Однако никакого шума не было. Более того, через два дня объявилась Полина Матвеевна. Она немного осунулась, щеки ее обвисли, под глазам появились синие круги.

— Все нормально… Я все сделала как Вы велели. Берегите себя. Я буду ждать Вас. До свидания!.. — тихо сказав это, она печально удалилась, потом вернулась. — Как назвать ребенка? — Как Вам угодно. Лишь бы был здоров.

— А кого Вы хотели бы?

— Желательно мальчика. А в принципе какая разница.

— Вы благословите его и меня?

— Да, да! Я благословляю Вас! Ну, с Богом! Помните все, и будьте осторожны. Я в Вас верю!

Они расстались. Бушман долго смотрел ей вслед. Выходя из цеха, она обернулась, пугливо махнула рукой и скрылась за дверью.

В тот же вечер Андрей Моисеевич подошел к своему непосредственному начальнику — инженеру из вольнонаемных, и попросил перевести его из цеха.

— Да Вы что, обалдели, что ли? — удивился инженер. — Что, захотели снова в бараки, к параше?

— Нет, просто новый начальник все равно меня здесь не оставит. Я ведь из политических. И могу действительно попасть в бараки. А так, если бы Вы помогли, то я могу куда-нибудь устроиться заранее. Я ведь столько сделал.

— Ну ладно. А куда Вы хотите?

— В санчасть или в котельню. Я ведь там до этого работал. — Хорошо, посмотрим.

И через несколько дней Андрея Моисеевича перевели в его родную котельню, а на следующий день молодой ученый нанес визит к своему давнему знакомому — начмеду Семичастному. Братская улыбка Бушмана была такой искренней, такой нежной и печальной, что Олег Леонидович смутился, сдержанно поздоровался, на расстоянии спросил как дела. Физик виновато переминался с ноги на ногу, вкрадчивым, шепелявым голосом что-то ответил. Хилый вид, опущенные глаза под толстыми очками умиротворили прошлую ярость начмеда. Так они снова сошлись, снова любезничали, выпивали, вспоминали Москву и ее анекдоты, рассказывали правды и небылицы, всегда поддакивали друг другу, высмеивали провинцию и провинциалов, считали Москву и москвичей особой цивилизацией, особым государством.

* * *

После того, как отмечали день рождения начмеда, Бушман несколько дней не появлялся в санчасти. Наступало короткое колымское лето. В воздухе чувствовалось потепление, изменение было во всем. Обычно весна пробуждает массу новых надежд, новых планов и перспектив. Как и каждое лето, Семичастный решил окончательно расстаться с этой дикой жизнью и вернуться на материк, в Москву, к маме. На днях он получил трогательное, нежное письмо от матери, в котором она просила сына приехать в Москву. По ее словам он понял, что мать болеет и нуждается в помощи. Письмо сильно растрогало Олега Леонидовича, он понял, что может больше никогда не увидеть свою мать, к тому же в письме мать сообщила, что в случае ее смерти жилплощадь по закону перейдет в собственность государства. Последнее обстоятельство сильно задело столичные жилки начмеда. Он понял, что может не только остаться без московского жилья и прописки, но и стать просто бездомным. И тогда Москва — столица — город, которым он жил и гордился, может стать для него чужим городом.

Впервые за многие годы экспедиции он отрезвел, стал думать о реальной жизни, о своем прошлом и будущем. Эти мысли были бесцветными и тревожными. Его старенькая мать, его московская квартира и весь его тыл могли в один час превратиться в иллюзию. Мысли тяжелые и страшные стали днем и ночью преследовать бедного начмеда. Он понял, наконец, что его беззаботное детство кончилось. Даже в спиртном он перестал находить утешение. Он хотел с кем-то поделиться своими переживаниями, но рядом не было никого, кто мог бы понять его и разделить с ним его участь. Как назло, Бушман долго не появлялся, и когда он наконец объявился, Олег Леонидович, как никогда тепло, по-приятельски обнял его, даже поцеловал в щечку.