Прошедшие войны

Цанка молча жевал хлеб и все кивал головой. Он видел, как в толстых линзах очков играл свет керосинки и казалось, что это не отражение огня лампы, а горят глаза Бушмана.

— Я ведь ученый, я физик. Ведь мое место не здесь. Я нужен науке, я нужен государству. Как они это не понимают. Моя теория — это новое мышление, это абсолютно новый взгляд.

— А как Вы сюда попали, Андрей Моисеевич? — теперь уже Цанка с почтением стал обращаться к физику.

— Донос. Элементарный донос. Кстати, мой друг, однокурсник, Лешка Пашкевич… — при этом Бушман с ненавистью сплюнул. — Сволочь! А виноват во всем я сам. Мало того, что он мою жену соблазнил, жил с ней, он и меня сюда спровадил. — Как это жену соблазнил? — удивился Цанка, — и Вы его оставили?

— Да-да, оставил. И даже рад был. Мерзавка. Меркантильная сучка. Она наверное уже отдала ему все мои разработки… Какой ужас! Я ведь был на пороге великого открытия. Уже все готово.

— А дети есть у Вас?

— Что? А, да, есть — дочь. Вот в феврале десять будет, — и в уголках рта появилась легкая улыбка.

Арачаев удивился. Он в первый раз видел как Бушман улыбается. Из сухого очкарика Андрей Моисеевич превратился в добродушного простачка.

— Дочка у меня славная. Анечкой зовут. Только ее и маму я вспоминаю.

— А маме сколько лет?

— Маме пятьдесят шесть летом будет.

— Когда ты освободишься, ей будет уже за шестьдесят, а дочка уже будет невестой.

— Идиот, — снова взбесился Андрей Моисеевич, — ты ничего не понимаешь. Ты знаешь, что мы находимся на самом холодном месте на земле? Ты знаешь, что у нас нет никакой связи с остальным миром? Просто здесь эти геологи-суки нашли много золота, вот и закинули нас сюда как рабов. Им нужно только золото, только золото, — шептал пьяным голосом ученый на ухо Цанка, при этом показывая пальцем вверх, — а наши жизни их абсолютно не интересуют. Понял?

Бушман снова потянулся к бутылке, разлил все до последней капли.

— Скоро этого добра тоже не останется. У начальника находится бочка. Говорят, уже на исходе, а до лета еще жить и жить. Ты представляешь, отсюда даже письмо послать нельзя. Мы все здесь заключенные. Даже эти, — и Андрей Моисеевич указал на спящего врача.

Молча выпили. Бушман достал махорку, закурили.

— Ты уже давно здесь сидишь и не знаешь, что там делается.

— Знаю, — сказал Цанка, — вижу, каких больных приносят.

— Ничего ты не знаешь. У тебя и у меня дрова на исходе, так что завтра возьмешь пару больных и пойдем за дровами. Кстати, а ты знаешь, что в бараки больше дров не выделяют? — спросил физик, вставая.

— Как не выделяют? А как они топят?

— С работы каждый день приносят кустарники.

— Какие кустарники? — удивился Цанка.

— Ты ведь ходил на добычу, тебе должно быть виднее.

Арачаев молча опустил голову, глубоко затянулся.

— Ничего, друг, завтра пойдем за дровами, и я тебе кое-что покажу.

На следующий день они пошли на другой конец территории. В ту сторону заключенных не пускали. Их сопровождали пара солдат. На улице стоял крепкий мороз. Было так холодно, что Цанка еле-еле передвигал ногами. А быстро идти было невозможно. Все было закутано, только одни глаза чуть-чуть глядели на дорогу. Дорога казалась бесконечно долгой. Наконец дошли. Неаккуратно сложенные бревна смерзлись, их тяжело было оторвать друг от друга. Вялые бессильные движения к результату не приводили. Работать было невозможно.

— Если мы не обеспечим отопление, то пойдем в бараки и на добычу. Понял? — прошипел на ухо Цанку Бушман.

Изо всех сил, напрягая все свои закоченелые суставы, Цанка налег на бревно. Огромное толстое бревно как спичка треснуло посередине. Они с трудом подняли и понесли. Мерзлый воздух при движении обжигал глаза, кожу вокруг глаз, они слезились, дышать было тяжело.

В тот день они совершили пять рейсов. В последний раз солдаты охраны их не сопровождали. И тогда Андрей Моисеевич поманил Цанка за собой. Они обогнули кучу дров, и перед глазами открылась жуткая картина: штабелями были уложены трупы людей. Они были целые и обломанные, отдельно можно было увидеть руку, ногу, половину туловища. Уже казалось бы привыкший к чужой смерти Цанка был потрясен. Он, забыв о холоде, стоял окаменелый. Когда наконец Бушман рукой подтолкнул его, он, застывший как столб, упал. В последнюю ходку они несли Цанка вместо бревен… Над столовой клубился пар, заключенные после работы ели, воняло харчами.

Еще целую неделю каждый день таскали бревна, а потом температура опустилась до минус шестидесяти двух градусов. Это был предел человеческих возможностей, при этой температуре жизнь полностью замирала. Никто не смел выходить, точнее никто уже не мог выходить на работу. А начальство посчитало, что при такой температуре бесчеловечно и даже негуманно гнать людей на работу.