Прошедшие войны

Жизнь застыла, все было полностью парализовано. В ледяных бараках люди мерзли от холода, голодали. Заключенные жгли свои нары и всякий хлам. Столовая не работала. Приходилось есть все подряд: собак, кошек, крыс. Прошел слух, что заключенные занимаются людоедством. А мороз все крепчал, все превратилось в лед, все выкристаллизовывалось. Все вокруг было белым, чистым, прозрачным, безжизненным, и только в этих хилых помещениях робко бились сердца несчастных людей. Они хотели жить, они боролись за жизнь, они ненавидели всех, и в особенности ближнего соседа.

Еще до наступления крепких морозов начмед Семичастный и Бушман напились и сильно поругались. Они пили ночью, о чем-то спорили, шумели, в конце концов Бушман назвал доктора серой личностью и ничтожеством. Олег Леонидович этого не вынес и пригрозил, что на утро напишет рапорт и заставит начальника экспедиции перевести горе-ученого из котельни в бараки на общие работы. Угроза моментально отрезвила Андрея Моисеевича, он полез извиняться, целоваться, пал на колени, плакал. Чем более Бушман раскаивался, тем более свирепствовал Олег Леонидович: он кричал, пинал ногами ученого физика, плевался.

— Это ты ученый? Это ты что ли великий ученый? Мразь контрреволюционная. Завтра же, завтра же на рассвете будешь на чистом воздухе. Я посмотрю, как ты запоешь, — кричал начмед пьяным писклявым голосом. — Скотина, сука интеллигентская.

На шум прибежали два фельдшера из заключенных, за ними пришел и Цанка, они боялись заходить в кабинет начмеда и не знали, что им делать и как быть.

— Олег Леонидович, Олег Леонидович! Помилуйте! Извините, пожалуйста! Вы меня не так поняли, а может я не так выразился, — жалобно говорил Бушман, несмотря на все пинки и плевки, пытаясь, как верная, провинившаяся собака, облизать ноги хозяина.

— Выкиньте его вон! Вон его отсюда, — закричал Семичастный своим фельдшерам.

Второй раз кричать ему не пришлось; верные подчиненные грубо схватили жалкого Бушмана и потащили его к дверям, при этом они, особо усердствуя, наносили физику сзади и спереди удары ногами изо всех сил. Обезумевший Цанка, разинув рот, не зная, что делать и как быть, выпрямившись, как жердь, стоял безмолвно в дверях; в его широко раскрытых голубовато-серых глазах был ужас.

— А ты что стоишь, — кинулся к нему начмед. — Этого длинного с утра тоже в бараки. Поняли?

Разобравшись с Бушманом, оба фельдшера прибежали в кабинет в стали в угодливую позу, ожидая новых распоряжений. Один из них подошел к Цанку и уже сухо и официально заявил:

— А ты чего стоишь? Что, не понял, что сказано? Займи свою койку в общей палате. Утром на выписку.

Начмед разошелся, начался пьяный дебош. Фельдшеры хотели ему угодить, ходили все вокруг, поднимали оброненные и разбитые предметы.

— А вы что здесь? Шпионы недобитые! Предатели родины! Всех вас надо расстрелять, всех повесить. Вы тоже с утра на чистый воздух… Поняли? Вон отсюда, — и алюминиевая кружка вместе со спиртом полетела в голову фельдшера.

Бледный, весь дрожащий Цанка, не чувствуя землю под ногами, со страхом сжав кулаки, не зная, что ему делать и как быть, стоял в двух шагах от кабинета начмеда. Он невольно все услышал. Кулаки его разжались, на лице появилась тупая, злорадная ухмылка. Когда фельдшеры, понурив головы, проходили мимо, он схватил за шиворот одного из них, резко бросил к стене, с силой сжал горло, большой палец углублялся под кадык.

— Ну что, завтра в бараки вместе пойдем? — прошипел Цанка, в упор глядя во влажные, выпученные от страха и боли глаза фельдшера.

К тихой радости всех начмед еще сутки пьянствовал в своем кабинете: он был в очередном запое. Без его письменного указания никого не могли ни выписать, ни положить в санчасть. А через день наступили сильнейшие холода. Всякое движение прекратилось. Каждое здание жило автономной жизнью. Бушман больше в санчасти не появлялся.

Как всегда после запоя, Семичастный становился тихим, вежливым. Ему было плохо, он болел. Скука разъедала все его существование. По натуре человек живой, энергичный, он любил романтику, простор, и теперь, заточенный не только территорией колонии, но и стенами санчасти, он не находил себе места и покоя. Как-то утром он попытался пойти в офицерские дома, но жестокий мороз загнал его обратно. А через два дня наступило самое страшное — в санчасти кончился спирт. Тогда Семичастный вызвал одного из своих фельдшеров.

— Необходимо срочно доставить спирт. Вот я составил заявку на имя начальника экспедиции. Быстрее, быстрее.

— Помилуйте, Олег Леонидович, на улице мороз лютый, я не смогу дойти, да меня и не пропустят в жилой городок, — оправдывался фельдшер, — ведь я из заключенных.

— Бегом! Бегом! Понял? Больные нуждаются в перевязке. Вы медик по образованию. Вы давали клятву. Причем тут мороз? — бесился начмед. — Если не можете пройти в жилгородок, отправляйтесь в бараки и немедленно… Собирайтесь быстрее. Не забудьте взять посуду.