Прошедшие войны

Фельдшера так и не дождались, его нашли через несколько дней замерзшего в ста метрах от санчасти возле караульных ворот, которые разделяли территорию заключенных от вольнонаемных и военных. Тогда на следующий день Семичастный вызвал к себе Цанка и заставил идти его к Бушману.

— У этого жида наверняка есть спирт. Знаю я этого ученого, — говорил он Цанку, — воришка несчастный, неудавшийся гений. Великий человек — талант, самородок вонючий, — всё язвил доктор.

— Заодно его тоже притащи, и смотри, пусть весь спирт несет, не то сделаем облаву. Так и передай… Ну быстрее, быстрее, — выпроваживал он обернутого в одеяло Цанка.

Примерзшая дверь еле открылась, клубы белого пара наполнили маленький коридор.

— Все неси, — крикнул вдогонку начмед, резко выталкивая заключенного и захлопывая за ним дверь.

Несмотря на то, что чуть-чуть открыты были одни лишь глаза, он чувствовал, как мороз обжигал кожу полностью закрытых рук и лица. Глаза слезились, дышать было невозможно. Он шел очень медленно. Коротко расстояние превратилось в дальний путь. Наконец он дошел на окоченелых ногах до котельни. Бушман жил в каморке на втором этаже. Деревянная лестница, ведущая наверх, вся покрытая льдом, была скользкой и неприступной. Оледенелые ноги и руки не слушались. Цанка с трудом поднялся на несколько ступенек, не удержался и кубарем полетел вниз. Он еле встал, и снова стал подниматься. Окоченелые ноги, будто чужие, не слушались. Обмотанные разным тряпьем руки ничем не могли помочь, и Цанка снова полетел вниз, на лету он задел поручни, и они со звоном разлетелись в разные стороны.

Он лежал на снегу и не мог встать, дыхание распирало, бешено колотилось сердце. Цанка подумал, что надо возвратиться назад, он поднял глаза, от слез все расплывалось. «Это конец. Это все. Неужели я тоже буду лежать в той горе трупов? Неужели меня никто не похоронит? Не помолится за меня? Горе мне! Горе! Не будет у меня могилы ни здесь, ни тем более дома… Я хочу жить. Хочу!» — думал Цанка, и медленно, собрав в кулак всю свою волю, он снова встал и, хватаясь за стену, снова пошел к лестнице. В это время он услышал какие-то тупые удары сверху.

— Арачаев, это ты? Держись! — кричал тонким голосом Бушман, — дверь примерзла.

Ободренный живым голосом, Цанка пополз вверх, но у него ничего не получилось и он просто лег на ледяные ступеньки. Вверху раздался резкий скрежет, маленькие ледяшки полетели в разные стороны, дверь раскрылась и показался Бушман. Андрей Моисеевич не стал тащить Арачаева вверх, он резким движением выломал дверь на первом этаже котельной и туда затащил обмерзшего Цанка. Там, в относительно теплом помещении, он долго растирал тело, лицо, ноги и руки товарища. Позже, когда Цанка пришел в себя, они осторожно поднялись наверх в маленькую каморку физика.

Огонь в печи давно потух, но в комнате все равно было тепло и уютно. Бушман зажег керосиновую лампу, и Цанка с удивлением стал разглядывать комнату. Кругом было чисто и аккуратно: на стене были приделаны деревянные самодельные полки, на них стояли несколько книг и какие-то листки бумаги с типографским шрифтом; в углу стоял маленький стол, накрытый изношенной, но чистой матерчатой скатертью; в другом углу висел рукомойник, над ним плакат с каким-то лозунгом, а рядом на гвозде солдатское полотенце; на самом видном почетном месте висел портрет Сталина в самодельной деревянной рамочке.

— А это откуда? — спросил удивленно Цанка.

Андрей Моисеевич возился в это время около печи.

— У солдат обменял, — ответил он, зажигая спичку.

В железной печи заиграл огонек. В комнате стало еще светлее и веселее. На лице Цанка появилась блаженная улыбка, он, почувствовав домашний уют, расслабился и лег во всю длину на деревянных нарах, покрытых двумя толстыми одеялами. Его длинные ноги уперлись в стену, он закинул руки за голову, глубоко вздохнул, веки незаметно сомкнулись.

— Цанка, проснись, просыпайся, — Бушман осторожно теребил плечо, — вставай, давай чай пить.

Цанка проснулся, ему хорошо и спокойно. Впервые за многие месяцы он почувствовал себя в безопасности; он блаженно потянулся, глубоко зевнул, из груди вырвался блаженный стон: «А-а-а!»

— Ну ты храпишь, как богатырь! — усмехнулся Бушман.

— Я храплю? — спросил Цанка, вставая и осматривая голодными глазами стол.

На маленьком столе в граненых стаканах отсвечивал багрово-коричневым светом крепкий чай, рядом в металлический миске лежал засохший черный хлеб, рядом белел небольшой кусок сахара, пахло спиртом.

— Давай для начала выпьем, — и Бушман протянул Цанку алюминиевую кружку.

Молча выпили. Благодатное тепло разлилось по всему длинному тощему телу Цанка.

— Пей чай, пока не остыл. Сахар возьми, короче пока можно наслаждайся свободой, — говорил, скупо улыбаясь, Андрей Моисеевич.

Горячий стакан жег истерзанные руки Цанка, он с любовью и нежностью сжимал стакан, мелкими глотками продлевал удовольствие.

— Сахар возьми. Возьми сахар, — Бушман кончиками пальцев мягко продвинул сахар к Арачаеву.

— Нет, нет, спасибо. Я не хочу. Я немного хлеба лучше поем.