Простая речь о мудреных вещах

Покойный Алексей Владимирович Веневитинов рассказывал мне, что ему очень хотелось иметь портрет своей матери, вскоре после ее кончины, но он не знал, где отыскать знакомого ему художника Соколова, который, надеялся он, всех лучше может исполнить его желание. В ту минуту, как он о нем думал, Соколов, ни с того, ни с сего является к нему за какими-то нечаянно встретившимися ему делами. Алексей Владимирович описывает ему образ своей матери, объясняет, предлагает сравнения. Соколов берется сделать опыт, и в ту же ночь видит покойную Анну Николаевну во сне так долго и живо, что черты ее врезываются у него в памяти. Он проснулся и написал портрет к полному удовольствию ее сына и всех его знакомых.

Рассказ графа Дмитрия Николаевича Толстого

В понятиях наших, даже самых благочестивых, мы привыкли разуметь под словом «чудо» всегда какое-либо исцеление от болезни или недуга, неизлечимых средствами науки, избавление от потопления или другого рода видимой смерти и т. п. Но не слишком ли тесно такое понятие? Вполне ли исчерпываем мы этим изъяснением значение чуда, как непосредственного действия Божественной благодати? Есть множество событий в жизни каждого из нас, которые или остаются незамеченными, или бессмысленно приписываются случаю, но которые при сколько-нибудь внимательном взгляде, носят на себе явную печать особенного Промысла и всецело принадлежат к разряду таких явлений, которые у верующих называются чудесами, а у неверующих необъяснимыми случаями. Такого рода явления, кажется, прилично было бы определить так: чудом называется всякое происшествие духовного, материального или гражданского строя, в котором разумное соглашение средств с целью, всегда для нас спасительного, совершается вне нас самих и вне нашей воли. Не знаю, кто бы такое явление мог приписать случаю, который сами его адгеренты называют слепым.

В пояснение расскажу бывшее со мною событие:

«В 1860 г., во время службы моей в В., мне случилось быть по делам в Петербурге. Прожив там несколько недель, я спешил возвратиться в В., где в свою очередь, меня ожидали весьма важные дела; но высшее начальство, давая мне ежедневно новые занятия, задерживало меня в Петербурге, и наконец, поручило весьма сложное и большое дело по одному из законодательных вопросов того времени. Не видя конца такому порядку занятий, мне пришло на мысль отпроситься в Москву и взять с собою этот труд. Там, имея менее знакомых и более времени, чем в Петербурге, я надеялся скоро окончить мою работу, и уже не получая такой же вновь, отослать ее через почту в надлежащее место, а самому отправиться в В. Предложение мое, признаюсь, сверх моего ожидания, было принято благосклонно, и я на другой же день уехал.

В Москву я прибыл утром в среду и поспешил записаться на обед в Английский клуб. Между тем добрый мой приятель К., узнав о моем приезде, пригласил меня обедать к себе, где собрался небольшой кружок любимых и уважаемых мною лиц. После обеда время летело незаметно, так что я забыл даже о намерении моем быть в клубе. Наконец, вспомнив об этом, я нехотя отправился туда после 10 ч. вечера, чтобы извиниться перед тем, кто записал меня на обед. – В клубе мы составили, что называется «партию», и когда я играл, ко мне подошел старинный мой знакомый – сенатор кн. Д. и просил не уезжать из клуба, не переговорив с ним об одном деле. Я давно знаю и уважаю Д., но никогда не имел с ним никаких тесных связей, и его желание переговорить со мною объяснил себе тем, что Д. был одним из предместников моих по занимаемому мною в В. месту, и потому, вероятно, хотел рекомендовать мне какого-нибудь тамошнего, подчиненного мне, чиновника, и, каюсь, не спешил на это объяснение – до того, что напоследок совсем забыл о нем.

После карт, в одной из зал клуба, я снова сталкиваюсь с Д., и снова получаю тоже приглашение. Тогда, отправившись в боковую комнату, я услышал от Д., что в пятницу[91] в общем собрании сената слушается мое дело. Не имея никаких решительно тяжб, я крайне был удивлен этим, и спросил: «какое? с кем?» Но Д., приписывая это моей неискренности, очевидно, оскорбился, и отвечал, что мое дело должно быть известно мне ближе, чем ему. «Могу сказать вам только то, – прибавил он, – что в департаменте я один был благоприятного для вас мнения, и потому дело, за разногласием, перешло в общее собрание», – и удалился.

Можно себе представить мое удивление, любопытство, беспокойство! Я знал положительно, что не имел в это время ни с кем и никаких тяжб, и вот узнаю, что есть тяжебное дело непосредственно со мною, дошедшее до рассмотрения общего собрания сената, т. е. до высшего судебного места в империи, без моего ведома! Сколько ни думал я, никак не мог разъяснить себе этого обстоятельства, даже не мог отгадать, с кем и о чем у меня тяжба.