Против энтропии (Статьи о литературе)

В первом сборнике у Несмелова много ранних, видимо, даже довоенных стихотворений: о них, не обращая внимания на остальные, писал бывший главный специалист по русской литературе в изгнании Глеб Струве как о "смеси Маяковского с Северяниным" (в более позднем творчестве Несмелова Струве усматривал сходство... с Сельвинским, но это сопоставление остается на его совести). Ближе всех к Несмелову стоял в те годы, надо полагать, его ровесник -- Николай Асеев, в том же 1921 году во Владивостоке у Асеева вышел сборник "Бомба", -- по меньшей мере пятый в его творчестве, не считая переводных работ, он успел побывать и в разных литературных кланах (в "Центрифуге" вместе с Пастернаком, а также среди кубофутуристов), съездил почитать лекции в Японию, да и во Владивостоке жил с 1917 года. В воспоминаниях Несмелов признается, что Асеев на него повлиял -- скорее фактом своего существования, чем стихами. Следы обратного влияния -Несмелова на Асеева -- прослеживаются в творчестве Асеева куда чаще, -- в той же поэме "Семен Проскаков" (1927), где монолог Колчака кажется просто написанным рукой Несмелова, -- но так или иначе контакт этот носил характер эпизодический. На страницах редактируемого им "Дальневосточного обозрения" Асеев назвал Несмелова "поседевшим юношей с мучительно расширенными зрачками", несколько стихотворений Несмелова посвящено Асееву, который часто и охотно его в своей газете печатал. Видимо, все-таки именно Асеев обратил первым внимание на незаурядное дарование Несмелова. В статье "Полузадушенный талант"* Асеев отмечал изумительную остроту наблюдательности автора, его "любовь к определению", к "эпитету в отношении вещей", и подводил итог: "У него есть неограниченные данные". Впрочем, воспоминания об Асееве во время чумы 1921 года, свирепствовавшей во Владивостоке, и об отъезде будущего советского классика в Читу Несмелов оставил вполне критические и иронические*.

Ехать дальше Владивостока Несмелову, не знавшему к тому же ни единого иностранного языка, -- все, чему учили в Кадетском корпусе, исчезло из памяти, -- явно не хотелось, ему хотелось жить в России, пусть в самом дальнем ее углу, "...во Владивостоке, / В одном из дивных тупиков Руси*", до самой последней минуты. Но в октябре 1922 года победоносная армия Уборевича ликвидировала буферное государство и вступила во Владивосток. Скрыть свое прошлое Митропольский-Несмелов не смог бы, даже если бы захотел; впрочем, на первое время он лишь попал под "запрет на профессию" -- бывший белый офицер, да еще редактор прояпонской "Владиво-Ниппо", потерял работу, поселился за городе в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил из-подо льда навагу. Но, конечно, с обязательным визитом в комендатуру через короткие отрезки времени -- бывший "комсостав белой армии" весь был на учете. Хотя просто литературным трудом заниматься не запрещали: печатайся, у власти пока дела есть более насущные. Ну, а потом... Какое было "потом", мы все хорошо знаем.

Несмелов в 1922 году выпустил очередную книжку -- поэму "Тихвин", а в 1924 году, буквально накануне бегства из Харбина, он выпросил у типографа, с которым, понятно, так никогда и не расплатился, несколько экземпляров своего второго поэтического сборника, уже вполне зрелого и принесшего ему известность; это были "Уступы". Несколько экземпляров Несмелов успел разослать тем, чьим мнением дорожил, -- например, Борису Пастернаку. И в письме Бориса Пастернака жене от 26 июня 1924 года, можно прочесть: "Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи". В это время Несмелов и его спутники -- художник Степанов (кстати, оформитель "Уступов") и еще двое офицеров уходили по маньчжурским сопкам все дальше и дальше в сторону Харбина, и шансов добраться до него живыми было у них очень мало.

Историю перехода границы Несмелов описывал несколько раз, и детали не всегда совпадают: видимо, ближе всего к истине версия, пересказанная в мемуарном цикле "Наш тигр", -- к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа "Le Sourire". Конечно, можно было рискнуть и остаться в СССР, да и пересидеть беду (советскую власть), но соблазн был велик, а Харбин в 1924 году был еще почти исключительно русским городом. Покидая Россию, Несмелов мог дать ответ на вопрос, заданный несколькими десятилетиями позже другим русским поэтом, живущим в Калифорнии, Николаем Моршеном: "Но что захватишь ты с собой -- / Какие драгоценности?" Стихотворением "Переходя границу" Несмелов наперед дал ответ на этот вопрос -- конечно, брал он с собой в эмиграцию традиционные для всякого изгнанника "дороги и пути", а главное -"...Да ваш язык. Не знаю лучшего / Для сквернословий и молитв, / Он, изумительный, -- от Тютчева / До Маяковского велик". Несмелов и впрямь ничего другого с собой не взял -- ну, разве что десяток экземпляров "Уступов", в долг и без отдачи выпрошенных у владивостокского типографа Иосифа Романовича Коротя. Словом, ничего, кроме стихов.