Противостояние

Сходни шатались под ногами, мутная, серая вода колыхалась под мокрыми досками сходен, бессильно билась о склизкий, ноздреватый бетон пирса. По настроению — как покойника хоронят. Почти все были в черном, не прощались — молча переходили на подрабатывающую на холостых у пирса Ракету, передавали тюки, детей. Никто не плакал… как эвакуация, только непонятно кто враг и где он.

Внутри — запах, сидения из кожзама затхлость и постоянная, непрекращающаяся качка. Ракета эта ходила по черному морю до Сочи, катался на ней народ разный, в основном — некультурный. Во многих местах — на сидениях ножами вырезаны ругательства.

В вынесенной наверх капитанской рубке дядя Гурам в последний раз проверял приборы. Рядом с озабоченным видом стоял Гиви, его родственник.

— Не дойдем… — сказал он — подождем до завтрашнего утра, батоно. Волнение, как утюг булькнем…

— Не булькнем… — сказал старик, который на капитанском мостике стариком совсем не казался, он был настоящим морским волком, этот старик, и так же выглядел — пойдем берегом, но не близко. Так, чтобы ориентироваться. Потом у самой погранзоны резко в море выскочим. Проскочим, погранцы тоже в такую погоду когти рвать не будут. А самолет при такой погоде никак не взлетит и вертолет тоже. Нелетная погода.

У пограничников на вооружении были малые катера типа Мираж — но их старый контрабандист не сильно опасался. Там — экипажи неопытные, море не знают, не то что он. Да и скорость- если на обычной рыбачьей шаланде от скоростного на подводных крыльях Миража не уйти, то на ракете — запросто. Беспокоила его только погода — Ракета не приспособлена к хождению на открытой воде, да еще и при сильном волнении. Но тут… дело даже не в полумиллионе рублей, дело в тот сможет он или нет. Это — как вызов лично ему.

— Иди проверь, все ли на борту… Размести, центровка чтобы была.

— Хо! — Гиви пошел вниз

Старый моряк поднес ко лбу козырьком сложенную ладонь, потом посмотрел на часы. Почти пять по местному… скверно.

* * *

Отдали швартовы. Никто особо не прощался, да и смысла в этом не было — те, кто оставался пошли быстрее к машинам, чтобы уехать из Сухуми, как будто их тут и не было. Народа было немного — а вот вещей — достаточно. Рубанули по концам, переброшенным на пирс — и сразу почувствовалось, какая она — волна. Эта такая стерва… салаг не любит. Одними турбинами, почти не используя руль, дядя Гурам отвалил от причала, тяжело, на малой скорости пошел на выход из порта. В порту тоже были погранцы, сейчас они должны были сообщить… но в такое время они уже сидят по кубикам, носа наружу не суют… защитники родины.

Грузия плыла в иллюминаторах — суровые, скалистые, поросшие лесом берега с тонкой, летом золотой а сейчас грязно-серой плоской пляжей. Страна прощалась с ними, неласково прощалась — а они прощались со страной.

Одним из тех, кто смотрел сейчас в иллюминатор, то и дело заливаемый солеными брызгами ледяной воды был министр иностранных дел СССР Эдуард Амбросьевич Шеварднадзе, самый авторитетный грузин в руководстве Советского союза на данный момент. Когда его отпускали отсюда в Москву — в числе пожеланий было и такое: чтобы не посрамил честь великого выходца этих гор Сталина, а то и на его уровень взобрался. Слова словами, конечно… вот только Батоно Эдуард на его уровень не взобрался, да особо и не пытался. Как и Сталин он был человеком недалекого ума — но на этом сходство заканчивалось. У Сталина был какой то сильнейший, животный инстинкт государственника, не политического а именно государственного деятеля, который каждый раз выручал его в сложной ситуации, подсказывая как поступить. Поступки эти были не всегда правильными, почти всегда жестокими, бесчеловечными и кровавыми — но нужными. Нужными, потому что приняв страну с сохой, Сталин оставил ее с атомной бомбой, и это признал даже его заклятый враг Уинстон Черчилль. А вот у Шеварднадзе инстинкта этого не было. Всю жизнь свою он вымерял по «сильным мира сего» он не знал и не хотел знать страну, которой служил — и если Сталин в сорок седьмом году после премьеры грузинских танцев в Большом сказал, что ему как русскому человеку эти пляски чужды — то Шеварднадзе даже сейчас плохо говорил по-русски, и выпячивал это напоказ, бравировал этим. Он не был ни подонком, ни записным предателем — он был тем кем был. Продуктом системы, где наверх выдвигаются худшие. Где нужно — поддакнуть Где нужно — смолчать. В тебя плюнули — утереться.

Ну и … свой карман, конечно, не обидеть. Прич6ем неважно, кто дает деньги — дядя Гоги, у которого подпольный цех по пошиву брюк типа «джинсы» для советской молодежи, благо их легкая промышленность не выпускает — или вежливые дяди, у которых, если покопаться в карманах — найдется пластиковая карточка в кармане. Пропуск в здание, в Лэнгли, там уже автоматическая система опознания стоит, не сержант- вахтер, как у нас сиволапых. А деньги… а деньги они и есть деньги, деньги как деньги…

Вот он и прощался сейчас с Грузией. Недалекий, жадный, пронырливый. И никому-никому по сути не нужный. Был человек — и не было человека.

* * *