— Я всегда имел предубеждения против этого мира, — сказал Бейтман, — и признаюсь в этом открыто. В последнюю четверть двадцатого века этот мир — во всяком случае, на мой взгляд — обрел всю прелесть восьмидесятилетнего старика, умирающего от рака прямой кишки. Говорят, какой-нибудь недуг неизменно охватывал весь западный мир на исходе каждого века. Мы вечно рядились в страдальческие одежды и бродили повсюду, плача: «Горе тебе, о Иерусалим»… или Кливленд в данном случае. Бубонная чума — черная смерть — казнила каждого десятого в Европе в конце четырнадцатого. Пляска Святого Витта буйствовала в конце пятнадцатого столетия. Коклюшный кашель — в конце семнадцатого, а первый всплеск гриппа был замечен в конце девятнадцатого. Мы так привыкли к мысли о гриппе — он кажется нам обычной простудой, не так ли? — что уже никто, кроме историков, не помнит, что
Бейтман помолчал, собираясь с мыслями, и добавил:
— Теперь, хорошенько задумавшись над этим, я полагаю, что все же
Стю, взяв новую банку, переваривал то, что сказал Бейтман.
— Это все-таки не конец, — сказал Стю. — По крайней мере я так не думаю. Просто… ну, антракт, что ли.
— Довольно точно. Неплохо сказано. Если вы не возражаете, я вернусь к своей картине.
— Валяйте.
— Вы не видели других собак? — спросил Бейтман, когда Коджак радостно выскочил на дорогу.
— Нет.
— Я тоже. Вы единственный человек, которого я встретил, но Коджак, похоже, исключение в своем роде.
— Раз он уцелел, должны быть и другие.
— Не очень научный подход, — мягко возразил Бейтман. — Что вы за американец? Покажите мне вторую собаку, желательно суку, и я буду готов согласиться с вашим утверждением, что где-то должна быть третья. Но нельзя по одной делать вывод, что есть вторая. Так не пойдет.
— Я видел коров, — задумчиво проговорил Стю.
— Коровы — да. И олени. Но лошади все сдохли.
— А знаете, верно, — согласился Стю. Ему попадались на пути дохлые лошади. А коровы порой паслись неподалеку от их раздувшихся туш. — Но почему?
— Понятия не имею. Все мы дышим примерно одинаково, а это похоже на болезнь дыхательной системы. Но интересно, нет ли здесь еще какого-нибудь фактора? Люди, собаки и лошади заражаются. Коровы и олени — нет. А крысы на какое-то время исчезли, но теперь, кажется, вновь появляются. — Бейтман рассеянно смешивал краски на своей палитре. — Кошки — повсюду, их везде полным-полно, и, насколько я могу судить, насекомые ведут себя как обычно. Конечно, небольшие выходки, которые совершает человечество, редко задевают их… Мысли о комаре, заболевшем гриппом, слишком уж смехотворны, чтобы всерьез принимать и обсуждать их. Во всех этих фактах нет ни капли логики. Все кажется сплошным безумием.
— Это точно, — кивнул Стю и открыл следующую банку пива. В голове у него приятно шумело.
— Мы можем наблюдать некоторые интересные сдвиги в экологии, — продолжал Бейтман. Он делал чудовищную ошибку, пытаясь запечатлеть на своей картине Коджака. — Предстоит выяснить, сумеет ли в результате всего этого воспроизвести себя homo sapiens — и еще как предстоит, — но мы по крайней мере хоть можем собраться вместе и попробовать. А вот найдет ли подругу Коджак? И станет ли он когда-нибудь счастливым отцом?
— О Господи, наверное, может и не найти.
Бейтман встал, положил палитру на свой вертящийся стул и достал банку пива.
— Думаю, вы правы, — сказал он. — Вероятно, остались еще люди, остались собаки и лошади. Но многие животные могут сдохнуть, так и не воспроизведя себе подобных. Могут, конечно, оставаться какие-то животные из тех любвеобильных пород, что были беременны, когда разразился грипп. В Соединенных Штатах могут найтись дюжины здоровых женщин, у которых, прошу прощения за грубость, в духовках сейчас выпекается пирог. Но некоторые животные могут исчезнуть безвозвратно. Если вы уберете со сцены собак, то олени, кажется, обладающие иммунитетом, одичают. А оставшихся людей, разумеется, не хватит, чтобы снизить их численность — охотничий сезон, похоже, отменен на ближайшие несколько лет.