Процесс. Замок (с иллюстрациями Веры Дубровской)

Амалия, никак не понимает; но на этот раз нам показалось, что он почти прав, вообще мы весь день дурачились, и все, даже Амалия, были словно оглушены

сладким вином из Замка, когда за полночь вернулись домой.

— А Сортини? — спросил К.

— Да, Сортини, — сказала Ольга. — Несколько раз я видела Сортини мимоходом, во время праздника, он сидел на рукоятке насоса, скрестив руки на

груди, и не двигался, пока за ним не приехал экипаж из Замка. Даже на манев-ры пожарных он не пошел, а наш отец, надеясь, что Сортини на него смотрит, превзошел всех мужчин своего возраста.

— И вы больше о нем ничего не слышали? — спросил К. — Ведь ты, кажется, очень его почитаешь?

— Да, почитаю, — сказала Ольга, — а услыхали мы о нем скоро. На следующее утро нас, с похмелья, разбудил крик Амалии, все тут же заснули снова, только я проснулась окончательно и подбежала к Амалии. Она стояла у окна, держа в руках письмо — его подал через окошко какой-то мужчина, он ждал

ответа. Амалия уже прочла письмо — оно было короткое — и держала его

в опущенной руке; я всегда любила ее, когда видела такой усталой! Я встала на

колени и прочла письмо. И только я успела его прочесть, как Амалия, взглянув на меня, подняла руку с письмом, но не смогла заставить себя перечитать

его и разорвала на клочки, бросила в лицо мужчине, ждавшему за окном, и захлопнула окошко. Это утро оказалось решающим. Я называю его решающим, хотя весь предыдущий день, каждая его минута были не менее решающими.

— А что было в письме? — спросил К.

— Да, я же еще об этом ничего не сказала, — ответила Ольга, — письмо

было от Сортини, адресовано девушке с гранатовыми бусами. Передать содержание я не в силах. Это было требование явиться к нему в гостиницу, причем

Амалия должна была идти туда немедленно, так как через полчаса Сортини

уезжал. Письмо было написано в самых гнусных выражениях, я таких никогда

и не слыхала и поняла их лишь наполовину, по догадке. Кто не знал Амалии, тот, наверно, счел бы обесчещенной девушку, которой смеют так писать, даже

если бы до нее никто и не дотрагивался. И письмо было не любовное, без единого ласкового слова, наоборот, Сортини явно злился, что встреча с Амалией

так его задела, оторвала от его обязанностей. Мы потом сообразили, что Сортини, вероятно, хотел уже с вечера уехать в Замок и только из-за Амалии остался в Деревне, а утром, рассердившись, что ему и за ночь не удалось забыть Амалию, написал ей письмо. Такое письмо возмутило бы любую девушку, даже самую хладнокровную, но потом, быть может, другую, не похожую на Амалию, одолел бы страх из-за гневного, угрожающего тона письма, а вот у Амалии

оно вызвало только возмущение, страха она не знает — ни за себя, ни за других. И когда я снова забралась в кровать, повторяя про себя отрывок фразы, которой кончалось письмо: «…и чтобы ты немедленно явилась, не то…» —

Амалия уже прочла письмо — оно было короткое — и держала его в опущенной руке;я всегда любила ее, когда видела такой усталой! Я встала на колени и прочла письмо.

338

ф. кафка

Амалия все стояла у окна и выглядывала во двор, словно ждала других послан-цев и готова была со всеми обойтись как с первым.

— Так вот они какие, чиновники, — нерешительно сказал К., — значит, есть среди них и такие экземпляры. А что же сделал твой отец? Надеюсь, он

пожаловался на Сортини в соответствующие инстанции, если только он не

предпочел более короткий и верный путь — прямо пойти в гостиницу. Но самое отвратительное во всей этой истории совсем не обида, которую нанесли

Амалии, обиду легко исправить, не понимаю, почему ты именно этому придаешь такое преувеличенное значение; почему это Сортини навек опозорил

Амалию своим письмом, а так можно подумать по твоему рассказу, но ведь

это совершенно нелепо, и вовсе не трудно было добиться для Амалии полного удовлетворения, и через два-три дня вся история была бы забыта; Сортини

вовсе не Амалию опозорил, а себя самого. И меня пугает именно Сортини, пугает самая возможность такого злоупотребления властью. То, что не удалось

в этом случае, потому что было высказано слишком ясно и отчетливо и нашло

у Амалии решительный отпор, то в тысяче других случаев, при других, менее

благоприятных обстоятельствах, могло бы вполне удаться, причем незаметно

для всех, даже для пострадавшей.

— Тише, — сказала Ольга, — Амалия сюда смотрит.

Амалия уже накормила родителей и теперь стала раздевать мать; она только что развязала ей юбку, закинула руки матери себе на шею, слегка приподняла ее, сняла с нее юбку и осторожно посадила на место. Отец, всегда недовольный тем, что мать обслуживали раньше, чем его, — конечно, потому, что

мать была гораздо беспомощнее его, — попытался раздеться сам, очевидно

намереваясь попрекнуть дочь за ее воображаемую медлительность, но, хотя

он начал с самого легкого и второстепенного, ему никак не удавалось снять