Процесс. Замок (с иллюстрациями Веры Дубровской)

ведут дальше, есть загородки, и за них можно пройти, если хватит сноровки.

замок

331

А вот для меня, например, и эта прихожая, по крайней мере пока что, совершенно недоступна. С кем Варнава там разговаривает, я не знаю; может быть, тот писарь и самый ничтожный из служащих, но даже если он и самый ничтожный, он может провести к вышестоящему, а если не может провести, то

хотя бы может назвать его имя, а если даже имени назвать не может, то хотя

бы укажет на кого-нибудь, кто это имя знает. Мнимый Кламм, вероятно, не

имеет ничего общего с настоящим Кламмом, и только ослепленный волне-нием Варнава находит какое-то сходство. Возможно, что это самый мелкий

из чиновников, а скорее даже и вовсе не чиновник, но ведь какое-то задание

у своей конторки он выполняет, что-то из своей большой книги вычитывает, что-то шепчет писарю, что-то думает, когда, пусть изредка, его взгляд останавливается на Варнаве, и даже если все это одна видимость и сам чиновник и его

деятельность решительно никакого значения не имеют, то все же кто-то его

туда поставил, и с определенной целью. В общем, я хочу сказать: что-то тут

есть, что-то Варнаве предоставлено, во всяком случае хоть что-то ему дано, и только сам Варнава виноват, если он из этого не может извлечь ничего, кроме со мнений, страхов и безнадежности. А ведь я тут исхожу из самого небла-гоприятного положения, которое даже маловероятно. Есть же у нас на руках

письма — правда, я им доверяю мало, но все же больше, чем словам Варнавы.

Пусть это будут письма старые, ненужные, никакой цены не имеющие, выну-тые наугад из кучи таких же старых писем, именно наугад, так же бессознательно, как канарейки на ярмарке для кого угодно вынимают наугад билетики

с «судьбой», но если это даже так, то все же письма имеют какое-то отношение к моей работе, они явно адресованы мне, как подтвердили староста и его

жена, письма эти написаны Кламмом собственноручно, хотя, может быть, и не

в мою пользу. И пусть эти письма, опять-таки по словам старосты, и частные

и малопонятные, но все-таки они имеют серьезное значение.

— Это тебе сказал староста? — спросила Ольга.

— Да, он так сказал, — ответил К.

— Непременно расскажу Варнаве, — торопливо проговорила Ольга, —

его это очень ободрит.

— Но ему вовсе не нужно никакого ободрения, — сказал К., — ободрить

его — значит сказать ему, что он прав, что пусть он продолжает делать все

по-прежнему, но ведь именно так он ничего и не достигнет. Можешь сколько угодно подбодрять человека с завязанными глазами — пусть смотрит

сквозь платок, все равно он ничего не увидит, и только когда снимут платок, он увидит все. Помощь — вот что нужно Варнаве, а вовсе не подбадривания.

Ты только подумай: все эти учреждения там, наверху, во всем их недоступном

величии, — я-то думал до своего приезда, что хоть приблизительно представляю их себе, какая наивность, — значит, там эти учреждения, и с ними сталки-вается Варнава, никто, кроме него, только он один, жалкий в своем одиночестве, и для него еще много чести, если он так и сгинет там, проторчав всю жизнь

в темном углу канцелярии.

332

ф. кафка

— Ты только не думай, К., — сказала Ольга, — что мы недооцениваем всю

трудность задачи, которую взял на себя Варнава. Уважения к властям у нас

предостаточно, ты сам так говорил.

— Да, но это не уважение, — сказал К., — ваше уважение не туда направ-лено, а относиться так — значит унижать того, кого уважаешь. Какое же это

уважение, если Варнава зря тратит дарованное ему право посещения канцелярий и в безделье проводит там целые дни или, спустившись вниз, бесславит

и умаляет тех, перед кем он только что дрожал, или если он, то ли от усталости, то ли от разочарования, не относит тотчас же письма и не выполняет

без за держки доверенные ему поручения. Нет, тут уж никакого уважения нету.

Но мало упрекать его, я и тебя должен упрекнуть, Ольга, этого не избежать.

Ты сама, несмотря на весь свой трепет перед администрацией, все же послала

в Замок Варнаву — такого молодого, такого слабого и одинокого, во всяком

случае, ты его не удержала.

— Твои упреки, — сказала Ольга, — я повторяю себе уже издавна. Конечно, не за то я себя упрекаю, что я послала его туда, не я его посылала, он сам туда пошел, но я, вероятно, должна была любыми средствами — силой, хитростью, уго-ворами — удержать его от этого. Да, я должна была его удержать, однако, если

бы сегодня снова настал тот день, тот решающий день, и если бы я чувствовала горе Варнавы, горе нашей семьи, как тогда и как чувствую сейчас, и если

бы Варнава, ясно представляя себе всю ответственность и опасность, снова, с ласковой улыбкой, осторожно отвел бы мои руки и ушел бы, я бы и сегодня

не смогла его удержать, несмотря на все, что случилось с тех пор, да и ты бы на

моем месте вел себя так же. Ты не знаешь нашего горя, поэтому ты так несправедлив к нам, и особенно к Варнаве. Тогда мы надеялись больше, чем сейчас, но и тогда очень большой надежды у нас не было, только горе было большое, таким оно и осталось. Разве Фрида ничего тебе о нас не рассказывала?