Провансальский триптих

— А правда, что в ваших краях иконопись считается своего рода молитвой, духовной практикой? Что человек, пишущий иконы, со временем достигает более высокого уровня самопознания и становится лучше?

Ну и вопрос… Не замечая смены цветов светофора, мы долго стояли молча.

— В ваших краях… вы, вероятно, имели в виду Россию? Я — не русский. Об иконописи мало что знаю — кроме того что это творческий акт и мистический опыт. Но ведь любому виду творчества, особенно религиозного, присуще стремление к трансцендентности. Об этом немало написано. Поищите в медиатеке Культурного центра Ван Гога, там наверняка много материалов на эту тему.

— Искала — ничего там нет. А ужасно хочется побольше узнать… достать бы хоть один альбом Андрея Рублева или Феофана Грека. Вы не представляете, как это для меня важно!

— Дайте мне свой адрес. Я скоро возвращаюсь домой. У меня есть несколько альбомов, в Арль я снова приеду ранней весной и что-нибудь вам привезу. Обещаю.

Однако поездку в Арль пришлось отложить на несколько месяцев. Я отправил два альбома по почте — казалось, на том история и закончилась. Но нет, она продолжалась, только без моего участия. То, что происходило, открывалось медленно, по крупицам. Лишь через три года из разрозненных эпизодов составилась целостная картина человеческих судеб (которую лишь условно можно считать полной — ведь она скомпонована сторонним, пусть и доброжелательным наблюдателем).

Много позже я узнал, что девушка с Алискампа (назовем ее Сюзанной), выпускница Школы изящных искусств в Экс-ан-Провансе, преподавала рисование в гимназии Фредерика Мистраля на площади Ламартина. Кроме того, она в качестве волонтера учила рисовать заключенных в арльской тюрьме. Мужская тюрьма, расположенная в предместье Ле Требон близ старой дороги в Авиньон, считалась одной из самых строгих во Франции; в ней отбывали наказание осужденные на длительные сроки. На уроки рисунка и живописи записалось человек пять, главным образом из желания хотя бы на несколько часов избавиться от тоскливой тюремной рутины. Среди них был молодой человек, получивший многолетний срок за убийство. Он был родом из маленькой, затерявшейся в горах, почти полностью отрезанной от мира деревушки неподалеку от Монтелимара (департамент Ардеш). Сирота, воспитанный монахинями, вырос замкнутым и нелюдимым. Он не ходил по субботам на танцы, не заглядывал в деревенскую пивную, не играл с ровесниками в «шары»; целыми днями бродил по горам, охотился на диких кроликов, наблюдал за сурками и дикими козами. Чувствовал себя как дома в лабиринтах местных пещер, в недоступных другим ущельях.

С детства в нем жила неистребимая потребность любви. Судьба свела его с деревенской девушкой, которая, как он свято уверовал, была ему предназначена еще до появления на свет. Они встретились — будто в романтической балладе — однажды майским вечером возле деревенского fontaine[347]. Он помог ей наполнить ведра, отнес к ней домой. Цвели миндальные деревья, порхали первые бабочки, в горных ручьях форели и хариусы охотились на подёнок, мир был нов и безгрешен, как в первый день творения. Одно свидание, второе, прогулка в горах — и случилось то, что должно было случиться. Страстная, безумная любовь разгоралась как пламя. Юноша впервые почувствовал, что его пустая одинокая жизнь обрела ценность и смысл. Казалось, недолгая разлука — он был призван в армию — ничему не грозит, ничего не изменит. Но вышло иначе. Получив увольнительную и без предупреждения приехав в деревню, он застал девушку в объятиях другого. Чужак, два года назад поселившийся в деревне, молодой голубоглазый и светловолосый иммигрант из Восточной Европы, с язвительной усмешкой уставился на него. Парень пошел к себе, снял висящее на стене над кроватью старое охотничье ружье, вернулся тем же путем и выстрелил пришельцу между глаз, а потом, с еще неостывшим после выстрела ружьем, отправился в жандармский участок, чтобы, как говорят юристы, se constituer prisonnier

, то есть отдаться в руки правосудия. Было лето, трещали цикады, горы в прозрачном воздухе казались близкими — рукой подать. Он шел по деревне, с охотничьим ружьем дулом вниз на плече, в ужасе от того, что сделал, несчастный, одинокий, понимая, что его жизнь, еще не начавшись, заканчивается.

— Т’а fait une bêtise, mec. Et pour qui?.. Eh!.. J’en suis désolé!..[348]