Провансальский триптих

Деревенский жандарм, который знал парня с детства, даже не стал надевать на него наручники. Просто посадил в машину и, почти невменяемого — то ли из-за того, что сделал, то ли из-за измены любимой, — отвез в полицию в Ним. Казалось бы, банальная история… Однако продолжение ее нельзя назвать банальным. Получив десять лет за убийство в состоянии аффекта, осужденный отбывает срок в Арле. Через пять лет оставшуюся половину срока ему сокращают вдвое. В тюрьме он избегал других заключенных, во время общих трапез и на прогулках держался особняком. В течение первых двух лет подготовился к экзаменам на аттестат зрелости и, сдав все предметы на отлично в гимназии Фредерика Мистраля, поступил на заочное отделение философского факультета университета Поля Сезанна в Экс-ан-Провансе. Он был глубоко религиозен; не обращая внимания на шутки и насмешки, посещал — чаще всего в одиночку — воскресную мессу в тюремной часовне. Много читал. С энтузиазмом занимался рисованием. Оказался очень способным. Работал быстро, решительно. Поначалу рисовал гуашью на бумаге, но вскоре оценил преимущества акриловых красок и привлекательность большого формата. Любимым объектом для упражнений стала учительница. Он рисовал ее, не глядя, всегда en face, жирными мазками. Однажды в литературном приложении к ежедневной газете ему попалась рецензия на книгу «Ерминия, или Наставление в живописном искусстве, составленное иеромонахом и живописцем Дионисием»[349]. Он купил книгу на свои тюремные сбережения, прочитал — и это, потрясло его как coup de foudre[350]

. Он открыл для себя икону. А также осознал, что должен — посредством живописи — углубить свою веру, дойти до самой сути. Понял, что икона — больше, чем картина, что иконописание (при должном смирении) позволит очиститься и обрести внутренний покой. Поверил, что иконописец в процессе работы впадает в состояние мистического воодушевления и благодати, допускающее общение с Абсолютом.

Из приносимых Сюзанной альбомов он копировал изображения типа Hodegetria либо Eleusa[351] — но с одним отличием: у каждой без исключения Богоматери, с ореолом или без ореола, были черты лица его учительницы: ее треугольное лицо, ее огромные глаза и — вопреки канону — копна черных курчавых волос.

Продолжение этой истории будто соткано из паутинок, из тончайшей материи — мимолетного касания рук, влажного блеска глаз, замирания сердец, — что скорее могло бы стать основой для канцон Раймбаута де Вакейраса, нежели для обыкновенного рассказа. Однако это уже часть другой истории, автору данных строк недоступной.

Венчались они в тюремной часовне, свидетелями были начальник тюрьмы и один из надзирателей.

Она ждала еще два года, пока однажды, августовским днем, когда воздух кажется мертвым, нечем дышать и всё — дома, деревья — словно припорошено белой пылью, не отворилась маленькая, выкрашенная в синий цвет дверь рядом с главными воротами тюрьмы, выпуская наружу худую фигуру с рюкзаком на спине и висящими на плече связанными веревкой, подрамниками.

*

Сюзанну я встретил года полтора спустя на улице Жана Жореса. Я возвращался домой с багетом под мышкой и полной сумкой рыночных помидоров, баклажанов, кабачков. Она бросилась ко мне на шею как к родному:

— Вы должны прийти к нам на ужин. Пожалуйста, не отказывайтесь. Может быть, в воскресенье? Мы живем вон там, на соседней улице. Вы даже не представляете, скольким я вам обязана…

Я увидел, что Сюзанна очень красива: высокая, тоненькая, с копной черных как смоль волос, излучающая какой-то внутренний свет.

Мы стояли посреди улицы. Хотя было еще далеко до полудня, от камней веяло жаром. Рядом с нами темнокожие подростки в нахлобученных задом наперед бейсболках раскатывали на скейтбордах: резко поворачивали, прыгали, выписывали зигзаги. Был июль. Осенний вечер на Алискампе, каменные саркофаги в раскопе, огоньки поминальных свечей — казалось, с тех пор прошли века.

В воскресенье я взобрался по крутым каменным ступенькам на пятый этаж узкого, в два окна, дома. Маленькая квартирка — светлая, опрятная, уютная. На балконе накрытый к ужину стол: тарелки, приборы, салфетки, в корзинке порезанный наискосок багет, бутылка Côtes du Rôdne-Villages

, цветы. На стенах картины: не то иконы, не то портреты Сюзанны.

Они стояли в дверях, держась за руки. В их позах, выражении лиц ощущалась напряженность, а в глазах молодого человека — даже страх. В Провансе не принято здороваясь пожимать руку — достаточно дружески кивнуть, чмокнуть в щеку, иногда потрепать по плечу. Но они явно ждали другого. Ждали, чтобы я первым протянул руку. Как только мы обменялись рукопожатиями, от напряженности не осталось и следа.

— Знаете, мы никого к себе не приглашаем, для вас сделали исключение. Но и наша встреча на Алискампе — необыкновенная. Не представляете, как я была вам благодарна за то, что вы не спросили, в память о ком я зажгла свечу. Теперь вы знаете.

Мы сидели на балконе, поглощали aïoli[352] и отмахивались от комаров.