Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь

– В чем же?

«В том, что тебя ждет снег. Помнишь, как в фильме “Бег”?»

– Ну да! Спасибо! Это красивая, но совершенно нелогичная картинка. Так, «хеппи-энд» в стиле советикус. Разве не понятно, что героев после возвращения на самом деле ждали лагеря или попросту – ближайшая стенка?!.

«А тебя ждет снег…»

– Не дождетесь! – Я залпом выпил из стакана и закусил бутербродом. – Ваше здоровье!

«Пей, пей, придурок. Здесь тебе не грозит стать бомжем, собирающим бутылки. Поэтому – хоть залейся! Воля твоя…»

– У тебя есть другие предложения?

«А чего ты ждешь? Впрочем, ты ведь умница… Сколько языков на твоем счету! А сколько профессий! Ты еще молод, ты еще не разучился хотеть. Ты многое узнал. Но есть одна вещь, которая прошла мимо…»

– Что же?

«Проще простого: любовь…»

– У меня есть дочь… Там…

«…и ты дважды грешник: дети, рожденные по случайности, не бывают счастливы. Ты виновен».

– Можно мне закурить? – спросил я и достал пачку «Мальборо».

«Не боишься, что здесь останется запах дыма?..»

Я боялся. И поэтому снова спрятал сигареты в нагрудный карман.

«Видишь, ты всего опасаешься. Ты – примерный служащий. Ты – настоящая горничная».

– Ну хорошо, – сказал я, – а кому я вообще нужен?

«А ты пробовал быть кому-то нужным? Или ты сразу ждешь отдачи? Но ведь это не товарно-денежные отношения! Та женщина, с которой ты так легко расстался…»

Стоп! Мне казалось, что я говорю с Ней, но она не могла знать о Марии де Пинта! Значит, я говорил сам с собой. Но что хотела сказать она, оставив мне этот натюрморт? Разве не то же самое? Или… Может быть, так: «Мы с тобой одной крови: ты и я. Как в «Маугли», помнишь? Если так сказать огню – он стихает. Если так сказать зверю – он не укусит. Если так сказать ножу – он не окажется в твоей груди. О, я знаю, что такое – есть бутерброд с газеты и обжигаться разбавленным спиртом. Знаю, что такое поминать товарища и терять близких. Знаю, что сытое одиночество иногда хуже тяжелого бега по снежной равнине, на которой нет ни одного зажженного для тебя огонька. Но, по крайней мере, ты движешься, значит – живешь. Можно умереть в движении. Но это лучше, чем в чужой постели, на чужой земле. Мне так кажется… Но, может, я и ошибаюсь».

Я с благодарностью дожевал бутерброд. Затем помыл стакан, вернул на место зубную щетку, убрал газету и бутылку. Сегодня я не хотел искать книгу, я уже вспомнил, что в ней дальше: расставание, болезнь, смерть в горах… Я вспомнил это так четко и пронзительно, будто читал книгу не двадцать лет назад, а вчера.

Мы поссорились и помирились. Полотенце, которое я завязал узлом было аккуратно расправлено и висело в ванной. Мне захотелось попросить прощения. Я сбегал в ресторан…

Я поставил на журнальный стол бутылку «Bakardi», изящную рюмочку, горкой выложил шоколадное печенье, воткнул в вазу сорванную в холле темно-пурпурную розу. Оглядел все это. Что же еще? Чего-то не хватало… «Мы с тобой одной крови…»

Что бы это означало? Я порылся в карманах: сигареты, зажигалка, ключ… И снял с шеи крестик. Он был очень простым – когда меня крестили, дед (Царство ему Небесное!) выточил его из перламутровой пуговицы бабушкиного халата. И сделал это мастерски, крест не сломался в течение всех этих тридцати семи лет. Я менял только цепочки. Сейчас она была серебряной, слегка потемневшей. Я положил ее на стол рядом с розой. Роза и крест…

Пора было уходить. На пороге я оглянулся: что сказал ей? – «Да, мы с тобой одной крови. Потому что выросли на одной земле, проклятой Богом, но единственной для тех, кто научился любить ее. Она исторгала нас из себя, а мы возвращались. Мы барахтались в ее слякоти, сбивая под собой твердь. Барахтались, пока она не позволила нам увидеть другой мир. Он был прекрасен и сладок. В нем пахло хорошим мылом и дорогими духами, в нем жарились рождественские индейки и пеклись яблочные пироги. В нем женщины и мужчины не обижали друг друга, а дети писали трогательные записки на оборотной стороне своих фотографий. В этом мире умели громко смеяться и скрывали свои проблемы, в нем верили в то, что Бог забирает всех на небо, и поэтому не рыдали на кладбищах. В нем каждая вещь и каждый человек знали свое место. Одни только мы искали его под солнцем. От этого у нас выросли клыки и когти, а тело покрылось шерстью. От этого мы ненавидим настоящее – каким бы оно ни было – и любим вспоминать прошлое. И боимся будущего, в котором сегодня ты – король, а завтра моешь его ботинки…

Я знаю, что ты помнишь вкус печеной картошки, что тебя обижали, но ты выстояла, что ты умеешь быть мягкой, как воск, если сама хочешь этого… Как знаю и то, что ты научилась разбираться в винах и не только в них. А твоя скромная «Сирень» – дань чьей-то памяти. Не комплексуй по этому поводу. Мы с тобой одной крови. И… И пусть Господь хранит тебя. Этот крест был со мной тогда в море…»

Я осторожно прикрыл дверь и снова инстинктивно прислушался: вдруг послышится легкое движение? Она материализуется и выйдет ко мне навстречу… Хотел ли я этого по-настоящему? Я и так сказал слишком много.