Пульс Хибин. Сборник

На здании Дворца культуры строителей города Апатиты висела афиша, извещающая о нашем выступлении. Естественно, моя фамилия была написана неверно, что лишний раз свидетельствовало о чудовищной непопулярности автора за Полярным кругом. Дворец выглядел как-то странно на фоне массивных каменных зданий. Видимо, его проектировали где-нибудь на юге, изнывая от жары. Он был сплошь стеклянным. Не самая лучшая архитектура для Заполярья. Мы ходили по коридорам Дворца вдоль стеклянных стен и зябко поеживались. На улице падал первый снег.

Нам открыли стеклянную дверь и показали нечто вроде музея. Там стояли торжественные бархатные знамена, висели портреты передовиков, а в специальных стеклянных ящиках находились спортивные кубки. Цель создания музея была неясна. Вряд ли он страдал от избытка посетителей. Там тоже было холодно, как в склепе.

И тут появилась она. Еще когда она проходила, улыбаясь как-то неофициально, смущенно и в то же время совершенно открыто, от нее повеяло теплом, как от печки. Заведующая библиотекой — так она представилась. Она неумело разводила руками, делая приглашающие жесты, смешно краснела и говорила сбивчиво, как пионерка на слете новаторов.

Она радовалась нам совершенно искренне, не по обязанности. Она хотела, чтобы нам здесь понравилось. От этого веяло наивным и трогательным провинциализмом. «Добрая... Простая...» — спокойно и несколько самоуверенно зафиксировал я, радуясь сложности своей столичной натуры.

Она повела нас в библиотеку, направляя жестами и оберегая сзади, как наседка оберегает своих цыплят. Мы шли с достоинством приезжих знаменитостей. Кроме известного поэта, которому это было уже ни к чему.

Библиотека была маленькая и уютная. Какие-то изречения на стенах, портреты великих, среди которых были два или три неизвестных мне, немногочисленные посетители. Они смотрели на нас с едва уловимым любопытством, но не более. Заведующая все говорила и говорила, сияя и заглядывая нам в глаза, так что мне даже неловко сделалось за нее, за ее простоватость. Тоже мне, невелики шишки, чего она перед нами заискивает?

А она повела нас в читальный зал и открыла дверцу какого-то шкафа с таким видом, будто это была волшебная дверь из сказки «Золотой ключик».

— Здесь наши ценности, — сказала она, доставая книги. — Мы ведь бедные. Для нас каждая такая книга — радость. Вот эту я на свалке нашла, в Ленинграде... Да-да, на свалке, — повторила она, разводя руками и смущаясь еще больше. — Нельзя же, чтобы такое пропадало...

Книга была томом Вольтера из французского собрания сочинений, изданного в начале прошлого века. Я определил это с трудом. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее читал. Заведующая поставила книгу обратно, успев погладить ее едва заметным движением пальцев. Потом она показала нам Писемского, Добролюбова, еще кого-то... Все книги были заслуженными, старыми, с пожелтевшей бахромой страниц.

Эти книги были ее личными, я бы сказал даже, — интимными друзьями. Они создавали индивидуальность библиотеки. И бог с ним, пускай их никто никогда не прочитает. Разве дело в этом?

Когда в соляной раствор опускают кристаллик соли, он начинает обрастать другими кристаллами. Эта затравка необходима. Шкафчик с пыльными и потрепанными раритетами был затравкой для этой библиотеки. И заведующая очень хорошо это понимала.

Отогретые ее радушием, мы выступили перед читателями. Поэт читал стихи, прозаик пересказывал прозу, критик дирижировал выступлением, успевая в шутку пикироваться с прозаиком. Публика понимающе смеялась.

Выступление затянулось. Посыпались записки, из которых мы обнаружили полную осведомленность читателей в так называемом текущем литературном процессе. Надо было как-то кончать.

— Что делает сейчас Глеб Горбовский? — был вопрос.

— Думаю, что уже спит, — сказал критик, посмотрев на часы.

Все еще раз понимающе рассмеялись, и выступление закончилось. Читатели потянулись к поэту за автографами. Прозаик подписывал журнальные публикации. Я купался в лучах славы обоих.

Внезапно ко мне подошла старушка, похожая на тех, какие ходят на концерты в Филармонию. Она протянула мне открытку, на которой была репродукция картины Репина «Бурлаки», и сделала умоляющее движение губами.

— Чего? — непонимающе спросил я, даже не успев подобрать более вежливую форму вопроса.

— Автограф, — выдохнула старушка и показала знаками, как это нужно сделать.

Я понял, что меня принимают за Муслима Магомаева, и расписался на обороте.

Но самое главное было потом. Заведующая угощала нас кофе в маленькой комнате позади библиотеки. Там были и конфеты, и печенье, и торт, и даже коньяк, если его пропустит редактор. А если нет, то все равно коньяк там был, и с этим ничего не поделаешь.