Пушкин и Грибоедов

Нужно очень хорошо помнить текст, чтобы тотчас обнаружить: процитирован не сплошной текст, а смонтированы начало заключительной XLI строфы третьей главы и начало XII строфы главы четвертой. Кстати, лишь продолжение цитирования выявило бы несовпадение порядка рифм онегинской строфы. Два сюжетных эпизода состыкованы плотно, без малейшего зазора: даже микропауза в «минуты две» молчания (они определяются на глазок, поэтому «минуты две», а не две минуты) развертывается на глазах читателя. Смонтированный текст вполне может восприниматься как целостный по содержанию. Более того, таким он был и по форме – в черновике, где строфа, ставшая потом двенадцатой, начинала главу.

Однако в обработанном тексте единый сюжетный эпизод разделен. В концовке XLI строфы поэт испросил у читателя разрешения «и погулять и отдохнуть», закончил главу, а в четвертой главе описание свидания предваряется обширным авторским рассуждением, переходящим в косвенный монолог Онегина. Фактически это вторичное (решительно переосмысленное) изложение предыстории героя с короткой сюжетной связкой. Сюжетная пауза микроскопична, повествовательная пауза объявлена, она чрезвычайно значительна. В двухминутную сюжетную паузу вместилась пауза восьми лет жизни Онегина. Получается, что написавшую ему письмо девушку повстречал один герой, а слово молвил (под тем же именем) совсем другой!

В пушкиноведении не отмечается, что четвертая глава – этапная в творческой истории романа, который начинался с героем, наделенным странным недугом, преждевременной старостью души. Но такой герой исчерпал интерес к себе! И что было делать автору? Писать роман заново? Подробнее описывать светские развлечения, растянутые на восемь лет? А зачем? Роман не о светском пижоне, развлечения составили только его предысторию; реальных описаний вполне достаточно.

Пушкина выручил альтернативный характер его поэтического мышления. О пресыщенности героя было бегло сказано в первой главе, вот и пригодилось. Новое здание оказалось возможным выстроить на прежнем фундаменте, заложенном, как оказалось, с запасом прочности.

Мы привыкли воспринимать четвертую главу романа в стихах в том виде, в каком она напечатана. Здесь она начинается солидным рядом цифр, означающих пропущенные строфы. Строфы эти реальны, известны, а четыре из них были поэтом даже напечатаны в журнале именно как отрывок из «Евгения Онегина». Это – авторский монолог, обличающий легковесные нравы светского общества; VII строфа, текстуально начинающая главу, – его завершение. Удостоверив солидарность героя с этими размышлениями, поэт вторично (в сжатой форме) излагает предысторию Онегина, отмечает волнение, охватившее героя при получении письма Татьяны, и приглашает читателя в сад, где произошла встреча героев.

VI том Большого академического издания, где собраны все сохранившиеся варианты и где есть раздел «Варианты черновых рукописей», искажает композиционную структуру начального текста. В томе напечатаны «варианты», которых не было

в тетрадях Пушкина: это сконструированные на основе черновика (созданные не автором, а издателями) первичные беловые рукописи, ориентированные на окончательный текст (варианты слов, фраз и строк представлены подстрочными сносками). И композиция черновых глав повторяет композицию печатного текста. Этот произвол редакторов особенно чувствителен именно в подаче главы четвертой.

Знание творческой истории четвертой главы очень многое добавит к пониманию ее, да и романа в целом.

Закончив черновик третьей главы, Пушкин (ему было не до провозглашенного гуляния) без паузы приступил к четвертой главе, начав работу, как и наметил, с сюжетного эпизода, со сцены свидания. В печатном тексте монолог Онегина оттеснен до XII строфы. Именно эта (ставшая потом

двенадцатой!) строфа начинает черновик главы.

Но излагается эпизод не повествовательный, он содержит исповедь героя. Эпизод оказался очень трудным для исполнения. В окончательном тексте монолог Онегина состоит из пяти строф. В черновике таких (необработанных) строф много больше, текстуальные различия настолько велики, что образуют несколько несовместимых подходов.

Описательный текст, который (в обработанном виде) в печатном тексте открывает четвертую главу, первоначально весь был фрагментом исповеди Онегина, но в него вклиниваются некоторые строфы, которые фактически переходят в исповедь автора. Исповедь героя содержит мотивировку полного разочарования героя в любви. Дается прямое объяснение охлажденности (потери чувствительности), общей в Онегине с Кавказским пленником. Онегин откровеннее Пленника, он даже заявляет: «Я жертва долгих заблуждений / Разврата пламенных страстей». Психологически признание не убедительно: неприлично, представая жертвой разврата, форсить этим перед скромной девушкой.