Пушкин и Грибоедов

В первой главе (и в первом замысле) Пушкину был нужен молодой герой с преждевременной старостью души, которая обозначилась «на самом утре» его дней. Теперь рядом с новыми молодыми героями, Ленским и Татьяной, Онегин и фактически становится старше их.

Уже вторая строфа четвертой главы в начале черновика начиналась утверждением: «Я жертва долгих заблуждений», а концовка ее содержала обобщение: «[Убил я]», «{Провел я много много} дней», «Так [я провел] [дней]»; «дней» поправлено: «лет» (ПД 835, л. 29 об.). «Много дней» – это одно, «много лет» – совсем другое. Этот фрагмент свидетельствует: Пушкин начинает четвертую главу уже с намерением прибавить возраста главному герою, но намерение это пока еще неотчетливое, не обрело уточнения (формы решения).

Решение принято при обновлении композиционного плана главы. Здесь (под цифрой 6) дается такой текст:

Так точно думал, мой Евгений

Он в [первой] бурной юности своей

Был жертва долгих забл<уждений>

И необ<узданных> –

Так погубил он [10] 8 лет –

Утратя – (ПД 835, л. 70 об.)

Это решение окончательное, оно закрепляется в печатном тексте: «Вот как убил он восемь лет, / Утратя жизни лучший цвет». (Указание будет учтено, когда придет пора позднейшей пометы: «Дожив без цели, без трудов / До двадцати шести годов…»; таким Онегин предстает к началу путешествия). «Восемь лет» – это совсем не то, что «не долго» в первой главе. В четвертой главе – не случайная обмолвка, а результат серьезного переосмысления всей биографии героя. Фактически дана новая мотивировка хандры Онегина. В атмосфере первой главы акцент приходился на раннюю (преждевременную) старость души. Теперь получается, что хандра настигла Онегина в двадцать пять (около двадцати шести) лет; это ближе не к «утру» («самому утру»!), а к «полудню» жизни. Из мотивировок первой главы по-прежнему приходится выбирать. Теперь акцент переносится на более естественный, долгий путь развития героя, финалом которого становится пресыщенность.

Когда Пушкин отсылает первую главу для публикации, он не поправляет «устаревшие» детали ее, хотя, вероятно, уже знает, но еще «не ясно», интуитивно, что роман получает новое направление, другую перспективу развития героя. Но от читателей-педантов уже в первой главе был воздвигнут заслон: «Пересмотрел всё это строго: / Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу». В очередной раз поэту оказала добрую услугу альтернативность его художественного мышления: стремление дать явлению не единственное объяснение, а непременно несколько, на выбор. С высоты четвертой главы в предыстории Онегина на первый план выдвигается пресыщенность героя. И выясняется, что брошенное когда-то на этот счет как будто мельком замечание вдруг усиливает свое значение. Похождения героя не мимолетны; скорректировать новую обрисовку характера как будто даже потребовало и бытовое правдоподобие. Указание на раннюю разочарованность героя осталось в тексте, но оказалось затертым; кто обращал на это внимание? Сколько лет изучается творческая история романа, а такое принципиальное решение поэта остается незамеченным.

Сохранилась исходная ситуация: герой, по виду счастливо начавший желанную для него и обычную для людей его круга светскую жизнь, разочарован в ней. Изменилась мотивировка: она стала понятной, психологически более естественной, даже более правдоподобной. Новая мотивировка не отменяет не только содержания конфликта героя со светом, но и его остроты.

Пушкин рисует образ героя так, как природа создает человека: с запасом сил, с большими потенциальными возможностями, которые – все – реализоваться не могут, непредсказуемо, какие именно реализуются. Конечный результат зависит от выбора промежуточных решений. Данные на выбор, детали получают возможность переакцентировки своего значения; так открывается возможность существенной корректировки первоначального замысла.

Не все изменения предстали органичными. Когда по первому счету светская жизнь героя (и с упоением, и с пресыщенностью) укладывалась в основном в 1819 год, вполне котировалось одно из главных его умений: «Он по-французски совершенно / Мог изъясняться и писал». По новому счету светская жизнь Онегина началась в 1812 году (1820 – 8); то, чем мог блеснуть герой, оказывалось не ко времени. Тут уж история объявила: я – реальность, а не виртуальность. Как Пушкин выходил из этого весьма затруднительного положения, нам еще предстоит наблюдать.

Самый броский из многочисленных парадоксов «Евгения Онегина» состоит в том, что герой одолел кризис, как только… победил свой кризис Пушкин. Пример автора стал для его приятеля заразительным.

4