Пушкин и Грибоедов

Да, изменения, которые вносятся в изображение героя, носят отнюдь не частный, но глубоко содержательный характер. Произведение вначале имело психологическую опору. Но включение в число изображаемых автора с его датируемой биографией вынудило и ориентацию на историческое время, а оно стремительно нарастило свое значение. Поэт еще только развертывал повествование четвертой главы, когда достоверно узнал о существовании революционного тайного общества. Он дописывал последние строфы этой главы, когда пришла весть о трагедии на Сенатской площади.

Пушкин указал путь Лермонтову и первым попробовал нарисовать героя этого времени. Тут не было предвзятости, заранее принятого решения; с возможностями героя еще предстояло определиться. И было неясно, что позволят общественные обстоятельства.

Два ракурса, психологический и общественный, поэт сумел объединить; наш, аналитический подход вынуждает единую в сущности задачу расчленить надвое. Тут трудно сохранить хронологическую последовательность эпизодов, но при многократном обращении к роману накладка и неизбежна, и невелика.

В четвертой главе ритмично повторяется прием, опробованный в главе первой: описывается один взятый на выбор день, но сюда помещается то, что позволяет судить о вседневных занятиях героя. И настроение этого дня надо понимать как устойчивое состояние.

Онегин жил анахоретом;

В седьмом часу вставал он летом

И отправлялся налегке

К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой журнал перебирая,

И одевался…

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струй,

Порой белянки черноокой

Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая;

И нечувствительно

он ей

Предался, красных летних дней

В беспечной неге не считая,

Забыв и город, и друзей,

И скуку праздничных затей.

Когда описание завершается обобщением, как тут не споткнуться о совершенно неожиданные заявления: жизнь Онегина – «святая» (не в религиозном значении, имеется в виду достойный земной смысл, даже и с некоторыми нравственными послаблениями себе), он предается ей «нечувствительно», «в беспечной неге» (т. е. хандра не томит). Очень интересно замечание насчет скуки праздничных затей. Будни – постоянные, праздники – изредка; на фоне однообразных будней праздники и воспринимаются как нечто яркое. Тут это яркое зачеркнуто как несущественное. О тусклых буднях речи нет. Но, получается, найдено что-то такое, что превосходит редкие примитивные праздничные радости и, отменяя праздники, наполняет будни чем-то высоким, придающим жизни смысл. Эмоциональный знак состояния Онегина кардинально изменен! Само слово-спутник «скука» демонстративно изгоняется.

Но как же быть с целым потоком сообщений? Пометы о скуке героя щедро рассыпаны на пространстве первой, второй и третьей глав романа, которые энергично писались в 1823–1824 годах, в зените духовного кризиса поэта. Уже в конце первой главы сказано, что новизны деревенских впечатлений Онегину хватило только на два дня, «Потом увидел ясно он, / Что и в деревне скука та же…» И вторая глава подхватывает заявленный мотив: «Деревня, где скучал Евгений…» Героя не смущает убогость наследуемой усадьбы, «Затем что он равно зевал / Средь модных и старинных зал». Сакраментальное слово произносит сам герой, удивляясь, что находит Ленский у Лариных: «Да скука, вот беда, мой друг». Не скучает ли Онегин больше обычного, осведомляется у него Ленский при возвращении от Лариных («Нет, равно», – следует равнодушный ответ)125. Слухи о скуке Онегина доходят до Татьяны: «Но говорят, вы нелюдим; / В глуши, в деревне всё вам скучно…» Картина получается однозначная и более чем определенная. Назойливые упоминания о скуке отшельника отменить нельзя (не замечать – преступно), но их, в свете обновления души героя в четвертой главе, достаточно плотнее сдвинуть туда, где им и место, – в самое начало поселения Онегина в наследуемой усадьбе.

Активность внутренней жизни – вот средство преодоления кризиса в душе героя. Но ведь было сказано, как отрезано: «На третий роща, холм и поле / Его не занимали боле». Это – если любование пейзажами самоцельно. Другое дело, если, бродя ставшими знакомыми тропинками, погружаться в свои мысли. Когда не перестают появляться дельные, то и окружающие картины выглядят приятнее.