Пушкин и Грибоедов

С. А. Фомичева больше устраивает краткое изложение отзыва Жандра: «Принципиально важно уверенное свидетельство прекрасно информированного Ж<анд>ра о “степени” участия Г<рибоедова> в “заговоре 14 декабря”: “Да какая степень? Полная”» (с. 187). Между тем чрезвычайно сложную многоаспектную ситуацию невозможно охватить одним словом. «Полного» единства не было не только между реальными участниками движения, но даже между Северным и Южным обществами. Не было единства в вопросе принципиального значения о будущем государственном строе России – монархическом или республиканском.

«Легенду» о прапорщиках исследователю хотелось бы вовсе вычеркнуть: «В любом случае апокрифическая фраза о “ста прапорщиках” не может служить сколько-нибудь серьезным аргументом в решении проблемы “Грибоедов и декабристы”. Нет никаких оснований сомневаться, что по тесным дружеским связям со многими декабристами Г<рибоедов> знал о целях и деятельности тайных обществ» (с. 222).

Заключительное утверждение бесспорно. И у Грибоедова было много общего со взглядами декабристов, особенно в оценке существовавшего в России положения. Но нет возможности (да и надобности) подсчитать процент совпадения взглядов, а совпадение было! Однако вступать в тайное общество Грибоедов не захотел – по той причине, что совпадение взглядов как раз не было полным. Грибоедов не верил в успех мятежа. Ведь и Жандр фактически сказал об этом, подтвердив сомнения друга «в отношении к исполнению дела». Раздраженная фраза о прапорщиках могла быть сказана, только не могла повторяться «часто»: о тайном не болтают. Решительно надо исключить насмешливый тон. Вероятно, это украшение добавлено задним числом, когда фраза пошла гулять в форме сплетни. Сказалась репутация автора-насмешника. Возможное поражение друзей рождало в Грибоедове скорбь, а ни в коем случае не смех. Найдем подтверждение этому в поведении поэта. С такой поправкой эмоций фразу о прапорщиках вполне можно оставить при постановке проблемы «Грибоедов и декабристы», учитывая дефицит прямых материалов по этой проблеме: констатация наличия сомнений в успехе дела – немаленькое добавление к оценке ситуации.

«Горю от ума» уже до двухсотлетнего юбилея рукой подать. И разве не удивительно, что на таком протяжении у исследователей не возникал вопрос: а как автор относился к своему главному творению?

Очевидная простота вопроса отталкивала? Но такое «Горе»: не единожды за кажущейся простотой ответа встает сложнейшая проблема. Грибоедов очень мало оставил суждений о своем творении? Это истина факта и активный повод разбираться (при дефиците материалов): почему так? Но покамест идет в ход единственная гипотеза: уж такое событие произошло в творческой жизни писателя; оно вобрало в себя весь его творческий потенциал, вычерпало полностью, ничего не оставило; Грибоедов оказался «однолюбом»…

Мало материалов о «Горе от ума» от Грибоедова сохранилось? Мал золотник, да дорог. Одно письмо к задушевному другу С. Н. Бегичеву чего стоит! Оно вместило целую историю отношения художника к своему творению. Автор-исполнитель сообщает, что испытывал подлинное авторское счастье, когда выступал с чтением своей комедии: «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет». Грибоедов сетовал на то, что в театре аплодисменты достаются исполнителю, а не автору; тут одно и другое сливалось воедино. Получается, что в резко сокращенном виде, но поэт все-таки испытал «ребяческое удовольствие», произнося (и слыша) свои стихи как будто со сцены.

Но остается такое ощущение, что будто бы письмо писалось не за один присест: очень уж крутой поворот делает настроение автора! Впрочем, тут все подряд: об успехе чтений, но и чтения наскучили («так надоело все одно и то же» – даже развлекался импровизацией), а следом, без всякой паузы, неожиданное: «Ты, бесценный друг мой, насквозь знаешь своего Александра, подивись гвоздю, который он вбил себе в голову, мелочной задаче, вовсе не сообразной с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам <это же прямое опровержение гипотезы об «однолюбе»!>, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным. И смею ли здесь думать и говорить об этом? Могу ли принадлежать к чему-нибудь высшему? Как притом, с какой стати, сказать людям, что грошовые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить? Ах! прилична ли спесь тому, кто хлопочет из дурацких рукоплесканий!!» А ведь речь идет не о пестрой театральной публике: чтения происходили в дружественной среде!

Писателю приходилось общаться не только с кругом друзей. Бегичеву, 4 января 1825, Петербург. «Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов. Не могу пожаловаться, отовсюду коленопреклонения и фимиам, но вместе с тем сытость от их дурачества, их сплетен, их мишурных талантов и мелких душишек. Не отчаивайся, друг почтенный, я еще не совсем погряз в этом трясинном государстве».