Пушкин и императрица. Тайная любовь

Как известно, в мифе все персонажи обладают способностью взаимозаменяемости. Их сущность легко переливается, перемещается в другие лица. Примером подобных взаимообратимых символических сцеплений служит и образ безымянной дочери Мельника в драме «Русалка». «Подобно Эсхиллу (и Овидию. – К. В.), у которого Артемида оказывается на самом деле Персефоной и вполне общепринятым образом, эта же богиня понимается как Геката, а трехголовость последней уж явный признак единства как множественности» – Пушкин в образе своей героини сознательно и последовательно подвергает пересозданию самые различные слои славянской и греческой мифологии, добиваясь их полной однородности.

Обратимся к рукописи сцены «Днепр. Ночь» (7, 204–205, 327–328).

КнязьЗнакомые, печальные местаЯ узнаю окрестные предметы…Вот мельница – в развалинах она.Где ж хижина? Разбойники быть можетЕе сожгли в осеннюю ночь.Аль рыбаки, быть может, разобрали на плоты…Тут садик был с забором, неужелиРазросся он кудрявой этой рощей?

Тропинка тут вилась – заглохла…(Идет к деревьям, листья сыплются.)Что это значит? ЛистьяПоблекнув вдруг свернулися и с шумомПосыпались как пепел на меняЧто это?

Ответ однозначен: Пушкин отождествляет судьбу дочери Мельника с судьбой дочери фракийского царя Ситона – Филлидой, покинутой женой Афинского царя Демофонта, проклявшей его и покончившей с собой.

По греческому мифу, на могиле Филлиды выросли деревья, которые в месяц ее смерти засыхают и осыпаются (отсюда – «Филлид», что по-гречески значит «осыпающаяся листва»).

Время смерти Пушкинской героини – весна, что удостоверяет диалог Мельника с дочерью в 1-й сцене драмы.

…Почему жеТы думаешь, что бросил он меня?

– Как почему? Да сколько раз в неделювесною он на мельницу езжал…А нынче? Вот уже девятый деньКак не видали мы его, что скажешь?Ах!.. – Что с тобой? Тсс! Я слышу топот его коня…

Итак, князь посещает развалины «хижинки» утопленницы весной, в годовщину смерти. Ср. поэтику финальных стихов «Медного всадника» в автографе:

…НаводненьеТуда играя занеслоДомишко ветхий. РыболовыЕго увидели веснойИ посетили. Был он пуст

И весь разрушен. У порога…

Обратимся к следующей цепи – тождеству образов осыпавшегося «садика» дочери Мельника – с ветхим «домишком» Параши.

Передо мной стоит он гол и чернКак дерево проклятое.(«Русалка»)Он остался на островуКак черный куст.(«Медный всадник»)

Перед нами набор двоичных признаков, на основе которых Пушкин конструирует комплексы понятий, варианты единой повести: оба покинутых жилища как бы опалены пламенем пожара – мотив, приводящий к ветхой лачужке «Вдовы и дочери ее Параши» – одноименной героине октав «Домика в Коломне»:

…Жила-была вдова с одной дочерью.У Покрова стояла ветхая лачужка.

Тому лет 9 ходил я вместес одним знакомым, вечером, пешкомЛачужки этой нет уж там: на новый домГлядел я мрачно. Если б в эту пору(Т. е. сейчас, в пору писания данных октав. – К. В.)Пожар его бы охватил кругомТо моему озлобленному взоруПриятно б было пламя.(5, 382–386)

Дата первых черновиков «Домика в Коломне», как и первых набросков песни Русалки – 1829 г. Отнимая 9 лет, получаем 1820 год – год пожара, охватившего ветхое здание «царицыных чертогов» Лицея. Как известно, перед ссылкой на юг, 9 мая 1820 г., Пушкин и сопровождавший его Дельвиг шли пешком в Царское Село проститься с родным «пепелищем». Не отсюда ли льется источник мрачного озлобления Пушкина? В «новом», то есть восстановленном после пожара здании Лицея (с прилегающим к нему дворцом) в «эту пору», то есть в 1829/30 гг. – уже не мелькала «Параша», а обитала другая «хозяйка» – Александра Федоровна – супруга императора Николая I.

Следует прокомментировать и храм Покрова. Как известно, в Петербургской «Коломне» никогда не было храма Покрова богородицы, а стоит и поныне Никольский собор (см. «Московскую изобразительную Пушкиниану» 1987 г.).