Пушкин и императрица. Тайная любовь

Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что в предисловии к поэме: «Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов», – Пушкин как бы разделяет одну истину происшествия – то есть реалии гибели исторических лиц, в данном случае «Параши», от подробностей наводнения, «заимствованных у Берха и тогдашних журналов». Отсюда – отсыл в комментариях – к «Дзядам» А. Мицкевича (поминкам по усопшим) и другие поправки и «уточнения» события, очевидцем которого Пушкин не был. Таким образом, перед нами явное приглашение к отбору реальных фактов, устанавливающих историческое имя – утопленницы «Параши», но реальностей, лежащих в образной системе мышления Пушкина, – в многомерности синтеза мифологии, аллегории и символа.

Вернемся к «бунту волн» 1825 г., который унес жизнь «Параши», поразив безмолвием, то есть умолчанием, лиру «бедного Евгения»:

Страшных дум…безмолвно полон он скитался.

И далее Пушкин упоминает о каком-то «терзающем» сне Евгения:

Его терзал какой-то сон.

Таковой сюжет отсутствует в «Медном всаднике», но, зная особенности поэтики Пушкина, сон Евгения мог быть и в другом произведении, так же несущем в себе мотивы восстания и гибели героини. Это мог быть и графический, ассоциативный знак, подобный известному изображению «Медного коня» – без «Всадника» (то есть седло пустует, на престоле нет самодержца), – каковой мы видим на полях «Тазита» (!) (декабрь, 1829), отсылающего к декабристскому восстанию.

Поиск косвенного отображения интересующей нас темы возвращает к октавам «Домика в Коломне».

Под наброском цитируемого выше вступления:

Что в желтый дом могу на новосельеКак раз попасть, и что пора давно

Исправиться, хоть это мудрено, —

мы видим рисунок, на первый взгляд, не имеющий отношения к гибели «Параши» и «безумству» Евгения – то есть сюжету «Медного всадника».

Под раздутым от ветра парусом стремительно движется к береговому причалу челн. Самого берега нет на рисунке, но что он близко – говорит нетерпеливая поза стоящего пловца: еще мгновенье, и он выпрыгнет из лодки на берег (ПД 134).

[…] Чей это парус? Чья десница.Его во мраке напрягла?Их двое. На весло нагбенныйОдин, смиренный житель волнГребет. Другой, как волхвом пораженный,Стоит недвижно, на брегаГлаза вперив, не молвит словаИ через челн его ногаПерешагнуть уже готова

Плывут… «Причаливай, старик!К утесу правь» – и в волны вмигПрыгнул пловец нетерпеливыйИ берегов уже достиг.(4, 139)

3. ВАДИМ

Итак, рисунок в рукописи «Домика в Коломне» приводит нас к восстанию новгородцев – к «Отрывку» из поэмы 1822 г. – «Вадим», напечатанному сразу в трех журналах: в «Северных цветах» Дельвига, «Памятнике Отечественных муз» и «Московском вестнике» на 1827 год, то есть в год открытия Пушкиным имени «незабвенной» «Девы – Жены» Лицея – Е. А. Заметим, что в Болдинскую осень 1833 г. поэтика приведенных стихов «Вадима» обретет трагическую окраску – предтечи безумия «Евгения»:

И долго с бурными волнамиБоролся опытный гребецИ скрыться вглубь меж их рядамиГотов был челн – и наконец

Достиг он берега. Несчастный,Стремглав, не помня ничегоИзнемогая от мучений,Бежит туда, где ждет егоСудьба с неведомым известъем…(«Медный всадник», 5, 144)[32]

Как уже отмечалось, пристани, к которой причаливает челн с пловцами, не изображает Пушкин, рисуя только пунктирный «курс» к ней, как на картах судовых сообщений XIX века. Читаем отрывок далее:

Меж тем рукой неторопливойДругой ветрило опустивСвой челн к утесу пригоняетК подошвам двух союзных ив

И входит медленной стопойНа берег дикой и крутойСуровый край. Громады скалНа берегу стоят угрюмомОб них мятежный бьется валИ пена плещет…(4, 140)

Перед нами аналог «Острова малого», куда стремится привычной мечтой Пушкин. О тождестве образов говорят и «две ивы», которые мы встречаем в рукописи финала «Медного всадника»:

Рыбаки весноюкогда… тамросли две ивы(5, 486),