Путешественница

Не было никакого смысла возвращаться домой. Я быстро обошла остальных своих пациентов и направилась в кафетерий. Там по-прежнему пахло как в английской школе-интернате, но я села с чашкой кофе и стала пить его маленькими глотками, думая о том, что мне сказать Бри.

Прошло, наверное, полчаса, когда сестра из информационной службы торопливо прошла через вращающиеся двери и, увидев меня, застыла на месте. Потом она медленно направилась ко мне.

Я сразу все поняла. Слишком часто мне приходилось видеть, как доктора и сестры сообщают близким о смерти пациента, и я не могла ошибиться. Очень спокойно, ничего не чувствуя, я поставила почти полную чашку, поняв в этот момент, что до конца моих дней буду помнить о том, что на краю чашки имелся скол, а золотая буква «Б» на боку почти стерлась.

– …сказали, что вы здесь. Удостоверение личности в его бумажнике… полиция… снег на черном льду, занос… Несчастный случай со смертельным исходом… – говорила сестра, в то время как я решительным шагом шла по сияющим белым коридорам, не глядя на нее, но видя, как сестры на постах поворачиваются в мою сторону, догадываясь по моему виду, что случилось нечто непоправимое.

Он лежал на каталке в одном из боксов отделения скорой помощи, пустом, безликом пространстве. Снаружи стояла припаркованная «скорая» – может быть, та самая, которая привезла его сюда. Двойные двери в конце коридора были открыты ледяному рассвету. Красный свет мигалки пульсировал, как артерия, словно заливая коридор кровью.

Я прикоснулась к Фрэнку. Его плоть была инертной, податливой на ощупь, что характерно для недавно умершего человека. И при этом он выглядел совсем как живой: на голове и лице ран не было, а все полученные повреждения скрывала наброшенная на тело простыня. Его горло было гладким и загорелым, но пульс в ложбинке не бился.

Положив руку на его неподвижную грудь, я смотрела на него так, как не смотрела уже давно. Сильный и изящный профиль, чувственные губы и четко очерченные нос и челюсть. Красивый мужчина, несмотря на глубокие морщины у рта, морщины разочарования и оставшегося невысказанным гнева, морщины, которые не смогла изгладить даже смерть.

Я стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь. Снаружи донесся звук сирены очередной «скорой помощи», в коридоре послышались голоса. Скрип колес тележки, треск полицейской рации, мягкое жужжание флуоресцентного светильника.

Я вдруг поняла, что прислушиваюсь к Фрэнку, ожидая… чего? Того, что его дух витает где-то поблизости, стремясь завершить наше незаконченное дело?

Я закрыла глаза, чтобы отключиться от неподвижного профиля, который становился попеременно то красным, то белым вместе с пульсацией света.

– Фрэнк, – произнесла я тихо в ледяной воздух, – если ты пока достаточно близко и слышишь меня, я любила тебя. Когда-то. Любила.

Потом там оказался Джо, он протолкался через наполненный людьми коридор. На лице его читалась тревога. Он пришел прямо из операционной в зеленом хирургическом костюме. На линзах очков виднелась маленькая капелька крови, смазанное пятно было и на груди.

– Клэр, – сказал он. – Господи, Клэр!

И тут меня начало трясти. За десять лет знакомства он ни разу не называл меня иначе как Джейн или леди Джейн. Если уж он назвал меня моим настоящим именем, значит, все реально. Моя рука в темной ладони Джо показалась неестественно белой, потом в пульсирующем свете сделалась красной. Я повернулась к нему, надежному как скала, положила голову ему на плечо и в первый раз заплакала о Фрэнке.

* * *

Я прислонилась лицом к окну спальни дома на Фэйри-стрит. Стоял жаркий, душный голубой сентябрьский вечер, наполненный стрекотом сверчков и плеском газонных разбрызгивателей, но перед моим внутренним взором стояли два главных цвета той, двухгодичной давности, зимней ночи. Черный и белый. Черный лед и белые простыни, а потом морок бледно-серого рассвета.

Глаза затуманились при воспоминании о суете в больничном коридоре и о пульсирующей красной мигалке «скорой помощи», омывавшей безмолвный бокс кровавым светом, когда я впервые плакала по Фрэнку.

Сейчас я плакала по нему в последний раз, но, даже когда слезы струились по щекам, знала, что мы простились навсегда двадцать с лишним лет назад на вершине шотландского холма.

Наплакавшись, я встала и положила руку на гладкое голубое покрывало, мягко подвернутое под подушку слева – со стороны Фрэнка.

– До свидания, дорогой, – прошептала я и отправилась спать вниз, подальше от призраков.

Поутру меня разбудил дверной звонок, подняв с устроенной на диване постели.

– Телеграмма, мэм, – сказал почтальон, стараясь не смотреть на мою ночную рубашку.

Эти маленькие желтые конверты, вероятно, несли ответственность почти за такое же количество сердечных приступов, как жирный бекон на завтрак. Сердце мое сжалось, а потом тревожно затрепыхалось.

Я дала почтальону на чай и вошла в дом: почему-то мне взбрело в голову, что открыть и прочесть телеграмму можно только в ванной, как будто это было взрывное устройство, которое можно обезвредить под водой.