Устроившись, мы отправились на означенный средневековый остров по верхнему мосту и увидели, как по нижнему возвращается с двумя своими рюкзаками, спереди и сзади, наша, так и не ставшая нашей, Мартина. Может, отели в центре города оказались ей не по карману? Но я-то думаю, что, оставшись одна, она загрустила по двум новым знакомцам, русским американцам, тем более те не только забросали ее информационными камушками, но и проявили явную мужскую благосклонность – сродни легкой такой влюбленности. Ну да, с первого взгляда.
Ввиду, однако, мимолетности знакомства, этот сюжет маргинален к главному, о котором я решаюсь написать ввиду нашего с сыном сближения в эти путевые дни. Когда-то, помню, меня смущало, когда Нора Сергеевна говорила про Довлатова: «Как вы не понимаете, Володя! Сережа не сын, а друг!» Так бы я, конечно, сказать не решился, но с моим сыном мы – друзья. Кто это знает, так Лена – она даже попрекала меня, что я заразил Жеку своей ревностью. Не в прямом смысле, а опосредованно – своей ревнивой прозой. А не наоборот? Это Жека заразил меня своей ревностью – как писателя, а у меня как раз было кислородное голодание по части сюжетов, тогда как у Жеки были все основания для ревности, не одно воображение, и кончилось это семейным крахом.
Ну, само собой, мой рассказ иносказательный – через стихи Юджина Соловьева. Он пописывал их и раньше, а тут, когда с ним стряслась беда, прямо половодье стихов, как из рога изобилия, ни дня без строчки, ну типа сублимации. Как и обещал, ссылаюсь на моего (а не только вселенского) учителя, который полагал, что если враждебная действительности личность обладает психологически еще художественным дарованием, то она может найти выражение не в симптомах болезни, а в художестве, избегнув невроза. Вот я и говорю, что, если бы мой сын не нашел художественной отдушины, уж не знаю, как бы он справился со своим горем. А так, горе – не беда! Сошлюсь заодно и на Бродского:
Ну, не забавно ли, отмечу попутно, что у двух писателей-русскоязычников сын – американский поэт, печатающийся в американской периодике и выпустивший книгу стихов со своими иллюстрациями – картинками и фотками. Мне, однако, его стихи нужны для другого – чтобы с их помощью рассказать о человеческой драме, которая легла в основание его поэзии. Мои читатели живут по обе стороны океана и худо-бедно знакомы с латинскими буквами и английскими словами, а потому я приведу несколько строчек на языке оригинала, а комментировать, пересказывая, буду, само собой, по-русски.
О самом разводе Юджин Соловьев написал длинное стихотворение, а к нему резюме-трехстишие на манер японских хайку:
До какой же степени надо исстрадаться, чтобы себе в утешенье написать, ну, типа, могло быть еще хуже: схватить грипп или, не дай бог, аневризм! Понятно, сказано это в шутливой манере.
К слову, в своей поэзии Юджин Соловьев использует не только традиционные, но такие сложные формы, как сонет, сестина и вилланель. Что ему позарез, учитывая замысловатость, философичность его поэзии. Сейчас поясню.
По жизни мой сын человек не только с юмором, но остроумный, а поэт иронического склада. Понимая под иронией вовсе не зубоскальство, а скрытый смысл, иногда противоположный сказанному. Ну, к примеру, у него есть очень эмоциональное стихотворение «I hate him», вплоть до желания смерти ненавидимому персонажу, пока в самом конце не выясняется, что объект ненависти – alter ego автора, его двойник, маска, за которой он прячется – и ненавидит он не кого-нибудь, а самого себя:
Теперь понятно, почему я расщедрился и в Таормине сделал ему дорогостоящий подарок – великолепную маску, копию старинной венецианской.