Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я думаю, что великаном является всё вышеперечисленное, но в первую очередь это страх. В полных нежности и грусти воспоминаниях об отце Грегори Хемингуэй вспоминает, как летом 1942 года он лежал дома в Гаване с подозрением на полиомиелит, в то время представлявший угрозу жизни. Ночью отец прилег рядом с ним и стал рассказывать о рыбалке в форелевых речках Мичигана и о своих детских страхах. Он рассказывал о повторявшемся ночном кошмаре детства, о разъяренном чудовище, которое каждую ночь становилось больше и больше, и наконец, «когда оно уже собиралось проглотить его, он прыгнул через забор. Он сказал, что страх — вещь совершенно естественная и нечего его стыдиться. Фокус в том, чтобы научиться управлять своим воображением»[117].

Интересно, что форелевые речки представляются Хемингуэю средством, помогающим побороть детские ночные страхи. Управлять воображением — это одна сторона дела, но что, если наряду с выдумыванием умиротворяющих сказок вы находите вещество, волшебное вещество, которое сможет сделать это за вас, обеспечивая вас тем, что можно назвать «автоматическим облегчением» «автоматизма» современной жизни. Это практика, которую доктор Петрос Левоунис назвал самолечением: употребление алкоголя для избавления от невыносимых чувств.

В этом-то и загвоздка. Как мы видели, выпивка, будь то «стакан любимого, чудесного, доброго вина», или виски, или рюмочка-другая наливки из желтых слив, выпитая в парижской гостиной Гертруды Стайн, влияет на центральную нервную систему, порождая эйфорию. Хемингуэй описал ее как хорошее самочувствие, блаженство и наслаждение, за которыми следует ослабление страха и волнения. Но затем, когда формируется зависимость, мозг начинает компенсировать тормозящее влияние алкоголя, производя всё больше возбуждающих нейромедиаторов. Это означает, что, если человек прекращает пить, пусть даже на день или два, их активность проявится во вспышке тревожности, куда большей, чем прежде. Вот как поясняют этот процесс специалисты:

Когда человек с алкогольной зависимостью прекращает пить, возникает химический отклик, перевозбуждающий нервную систему и создающий тревожность путем изменения уровня химических веществ, которые подавляют стресс и возбуждение. Высокий уровень норадреналина (мозг увеличивает производство этого вещества, когда употребление алкоголя приостанавливается) может вызывать симптомы абстиненции, такие как повышение артериального давления и сердцебиение. Эта гиперактивность мозга усиливает потребность успокоиться и употребить бо́льшую дозу алкоголя[118]

.

Положение безвыходное. Я думаю о Хемингуэе в Париже тогда, давнишней осенью 1926 года. Неподвижно лежа в постели, он слушает шум дождя. И выдумывает человека, который выдумывает речки, сидит на их берегу с удочкой и ловит форель, которая иногда срывается с крючка, и так пока не рассветет: тогда не будет страшно закрыть глаза.

* * *

В Алабаме земля была красной, лиловела цветущая глициния. Где-то в глуши, в сосновом лесу поезд остановился. Было очень тихо и влажно. Нехотя упала сосновая иголка. Женщина рядом со мной снова заговорила по телефону: «Мы остановились в Таскалусе. Мы будем там, думаю, в час пятнадцать. Давай встретимся в три. Отлично, детка». Снова мимо нас простучал товарняк с красно-буро-коричневыми вагонами.

Между Таскалусой и Меридианом мы мчались сквозь сплошной лес. Холмы, покрытые штабелями изжелта-серых лесоматериалов, потрепанных непогодой, обретали причудливые очертания. Потом потянулись пастбища с коровами, снова леса, на вырубках мелькали домишки из гофрированного железа, белые, светло-зеленые и некрашеные, с расползающимися пятнами ржавчины размером с тарелку.

Официантка была родом из Нью-Йорка. «Когда мы попадаем в Новый Орлеан, — сказала она, — мы всегда бежим в „Чикен ин-э-бокс“ за жареными цыплятами». Опять простучал мимо товарняк. Песочно-желтые коровы спали на песочно-желтой траве. Мелькали дома, в которые мне хотелось войти: утонувшие в зарослях глицинии, с подвесными качелями на крыльце, или рыбачьи хижины на сваях, как в фильме «Переступить черту». Проплыло кладбище с гигантским дубом и пучками грязных тряпичных цветов у надгробий.

Потянулась унылая полоса вырубленного леса, напоминавшая кладбище китов, а за ней вереницы рождественских елей. Я снова глянула в окно, там бежали вдоль рельсов деревянные дома, кремово-белые, мандариновые и небесно-голубые.