Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

И пока я смотрела на эти белые платки и кружевное платье невесты, мне вспомнилась Бланш. Она чем-то напоминала ночную бабочку, в ней была некая воздушность и несовместимость со светом дня. Она любила мечты и полумрак и была не прочь выпить, всё по той же причине — чтобы защититься от резкого света и ужаса реальности, ведь Бланш была слишком хрупкой, чтобы ее выдержать. Первое, что она делает, очутившись в квартире сестры Стеллы на Елисейских Полях, — осушает полстакана виски, чтобы загасить растущую нестерпимую тревогу. На протяжении пьесы она то и дело прикладывается к бутылке. «Открой ротик и говори, а я тем временем пошарю, нет ли чего-нибудь выпить». «Музыка лишь слышится Бланш, и она поет, чтобы избавиться от этого наваждения и от ощущения обступившей ее со всех сторон беды». «Да, милая, виски не повредит». «Ба, да это же ликер… ну конечно! Да, да, так и есть — ликер», и реплика ее бывшего кавалера Митча: «Да и вам нечего налегать, раз это его, а не ваше. Он и то уж жалуется, что вы набросились на его виски, как бешеная кошка»[128]

. «Он» — это, понятное дело, Стэнли, ее подленький агрессивный зять, который разоблачает все тайны Бланш, губит ее роман, насилует ее на сестриной кровати и организует отправку в дом умалишенных.

* * *

На следующий день я купила пешеходный тур по местам Теннесси Уильямса. Он начинался в десять часов утра, но я не доверяла капризам трамваев: встала пораньше и отправилась во Французский квартал пешком. Он был почти безлюден. Лишь уборщики с ведрами мыльного раствора смывали с тротуаров Бурбон-стрит разноцветный сор и окурки после Mardi gras[129]

, добавляя к вездесущему городскому запаху острый душок хлорки.

В отеле «Роял-Сонеста» тоже было тихо, красовавшееся на нем неоновое слово «ЖЕЛАНИЕ» в утреннем свете смотрелось несколько печально. Я уселась в вестибюле — мраморной шкатулке, украшенной вазами с цветами, похожими на клювы тропических птиц. В дальнем конце вестибюля располагался ряд телефонных кабин, и эти допотопные аппараты порождали ощущение, знакомое чересчур пунктуальным актерам, что приходят в театр задолго до начала спектакля, чтобы побыть среди декораций и реквизита.

В соседнем кресле под грудой вещей сидел упитанный мужчина в оранжевом спортивном костюме и серебристо-белых кроссовках. К нему направлялась, цокая каблуками, пышноволосая блондинка, раздраженно крича на ходу: «Мы еще не готовы. Тебе придется подождать». «Но для чего ты заставила меня забрать мои шмотки?» «Я не просила тебя об этом», — прошипела она, развернулась и ушла. Он беспокойно заерзал в красном кресле, и его большое грустное лицо напомнило мне ревущего младенца, которого Герцогиня всучила Алисе.

Пока я размышляла, как бы его утешить, группа стала собираться у стойки регистрации. Гид Нора оказалась веснушчатой женщиной в соломенной шляпке, решительно затянутой под подбородком. Я была моложе всех остальных на добрых три десятка лет, и, когда мы вышли на улицу, следуя за Норой, как утята, ко мне подкатил поджарый мужчина лет шестидесяти и сказал: «Я догадался по вашему выговору, что вы приезжая». У него есть дочь, она в Шотландии, учится в университете, тараторил он, а еще играет на виолончели. Она делает успехи, и будет продолжать, и хочет стать адвокатом.

Все два часа, что мы бродили по узким улочкам, он не отлипал от меня, с легкостью перескакивая с предмета на предмет — какой всегда грязный этот Французский квартал, как он в 1960-х годах едва не был уничтожен предполагавшимся строительством скоростной дороги, затем последовала долгая история про Эндрю Джексона[130]

и его битву с англичанами, которая разыгралась на равнине среди дубов, на городской окраине. Всё это время Нора водила нас по адресам, связанным с жизнью Теннесси. Мы заглянули в два его любимых ресторана: «Галатуар», где Бланш и Стелла обедали, пока Стэнли играл в покер, и «Арно», на Бьенвиль-стрит. «Теннесси так ненавидел есть в одиночестве, — проворковала Нора, — что нередко подсаживался за столик к посторонним».

Я представляю себе его в последние годы, когда он был одинок и так нуждался в дружеском общении: субтильная фигура в шортах, массивные очки и смех на всю улицу. Потом Нора показала место «Американского отеля» на Эксчейндж-Плейс, куда он забегал за случайным сексом. Тут я ожидала гула неодобрения, но группа никак не отреагировала на ее слова «уломать соловья спеть свою песенку».

Мы миновали несколько домов, где он ненадолго снимал квартиры, одни были с закрытыми ставнями, другие — с нарядными вычурными балконами, таких во Французском квартале немало. Остановились у розовой кирпичной стены дома на Сент-Питер-стрит и полюбовались на медную табличку, на которой было что-то насчет «Трамвая». Нора процитировала строчку про облака, и мы задрали головы к ясному небу, где по легким перистым облачкам стрижи чертили свои неразборчивые письмена.