Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Если бы я не знала, когда это написано, то решила бы, что Уильямс говорит об одной из своих поздних вещей — «В баре токийского отеля» или «Костюм для летнего отеля». В обеих ощущается смятение и сумбурность, будто писатель уже не в состоянии последовательно выражать мысли. Но речь идет о «Кошке», почти идеально выстроенной и при этом — с самого начала работы над ней — неразрывно связанной с обильными возлияниями Теннесси.

Как и «Стеклянный зверинец», «Кошка» выросла из рассказа. Рассказ «Три игрока в летнюю игру» был опубликован в New Yorker в ноябре 1952 года. Два его героя — сильно пьющий Брик Поллит, плантатор из Миссисипи, и его жена Маргарет — являются прототипами персонажей пьесы, хотя всё, что роднит первую Маргарет с Кошкой Мэгги, — это ее исключительная жизнестойкость.

Рассказ отдаленно перекликается с романами Фицджеральда. Брик закатывает шумные гулянки, которые царящей на них неразберихой напоминают вечеринку в «Великом Гэтсби», когда пьяный Том разбивает нос своей любовнице. Сам Брик — слабый, склонный к самообману пьяница, чем-то схожий с Диком Дайвером. Как и в романе «Ночь нежна», параллельно его собственному распаду возрастают жизненные силы его жены. Работникам, которые ремонтируют его дом, он излагает свою методику протрезвления. Потом заходит в дом и остается там в течение получаса. «Вышел он довольно смущенным, печально и нерешительно скрипнув дверью-ширмой, он толкнул ее рукой, в которой уже не было стакана»[143]

.

Пьеса, возникшая из этого безрадостного материала, по некоторым ненадежным дневниковым свидетельствам, была начата в 1953 году — то было время, когда Уильямс, казалось бы, должен был пребывать в сонме счастливейших смертных. В 1948 году он получил Пулитцеровскую премию за «Трамвай „Желание“», а несколько месяцев спустя снова встретил Фрэнка Мерло. В те годы Уильямс и Фрэнки много времени проводили в Европе, мотаясь по средиземноморским городам и курортам. То обед с Ноэлом Кауардом, Гором Видалом или Пегги Гуггенхайм, то бурные ночи со смазливыми беспризорниками Мадрида, Амальфи и Рима. Счастливые, казалось бы, деньки, однако Уильямс отнюдь не целиком погружен в dolce vita: засиживаясь допоздна с бутылкой виски, он делает записи в дневнике то от первого лица, то — в наставительном тоне — от второго.

В октябре 1953 года, впервые упомянув в дневнике «Кошку», он сетует на безжизненность ее набросков. В следующем году в письме своему агенту Уильямс говорит о ней: «Пьеса, которая прошлым летом в Европе повергла меня в такую ужасную депрессию, что я не в силах был собой владеть»[144]. Однако он упорно продолжал работу, чередуя ее с правкой сценария «Куколки». С приближением зимы он перебрался из Венеции в Рим, затем в Гранаду, затем через море в Танжер, где сделал своим петлистым почерком карандашную запись:

Над Гибралтаром сияет солнце, и я бесплодно сижу со стаканом виски перед портативной пишущей машинкой и глухой белой стеной[145]

.

К ноябрю кочевая жизнь Уильямсу надоела. Он отплыл в Америку и поспел в Нью-Йорк на похороны Дилана Томаса (был на них и Джон Берримен). Через месяц случилось несчастье. Ночью 27 декабря он проснулся от страшной боли из-за ректального отека и вскоре оказался в маленькой захудалой клинике на окраине Нового Орлеана. «Это настоящий ад, — записал он в первый же день ранним утром, — возмездие за все дурные дела и за всё неосуществленное»[146]. Вызванная им медсестра сделала ему подкожную инъекцию морфия «в добавление к трем таблеткам секонала и нескольким порциям виски». «Мне кажется, я начинаю себя чувствовать, как мисс Альма, кувшинкой в пруду» — это отсылка к напичканной лекарствами героине его пьесы «Лето и дым».

На следующий день его перевели в другую больницу, где он горестно ждал, когда его навестит Фрэнк. Назначенная операция дважды откладывалась, и следующие несколько ночей прошли словно в чистилище. «Ах, если бы я мог отдаться надежному покою дождя», — уныло пишет он в дневнике. «Сегодня мне удалось отдаться надежному покою дождя, — и добавляет: — Подозреваю, что страх — это самое интересное из всех наших переживаний. Он захватывает нас целиком».

Ужас, подхлестнутый новым наплывом страха перед онкологией, окутывает «Кошку» как едкий дым. В «Трех игроках в летнюю игру» нет Большого Папы, но есть доктор, умерший от опухоли мозга (Уильямс жутковато уподобил ее «неистовой герани, которая разнесла свой горшок»[147]). И всё же ни боли, лисьими зубами терзавшей его кишки, ни боязни угасания, ни этого импульсивного желания исповедаться, когда смерть подступает совсем близко.