Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Через несколько рыхлых страниц, заполненных машинописью, он возвращается к ярмарочному парку аттракционов, который он оставил, как написал выше, без сожаления, но с недоумением. Поначалу он топчется на месте и набирает обороты, жалуясь и бурча себе под нос, а затем решается:

Да, не мне одному бывает трудно писать. Сегодня утром меня подташнивает. Почему я не могу сформулировать то, что связано с отцом? Врачи, можно сказать, заминировали мое прошлое. Пересказывая свою биографию, я потратил целое состояние. Одна из моих трудностей состоит в том, что врачи находят мои страдания увлекательными…

К примеру: я как-то пришел ужинать, а отца дома не было. Когда я спросил, где он, мать сокрушенно вздохнула и проговорила: «Я не могу тебе этого сказать». Я почуял недоброе и возразил, что она обязана мне ответить. Он ушел из дома около пяти, сказала она. И добавила, что он отправился в Нагасакит, чтобы утопиться. Я выскочил из дома и помчался на автомобиле в Нагасакит. Был конец лета, море было спокойно, и я понятия не имел, как мне узнать, покоятся ли там, на дне морском[174]

, его останки. Парк развлечений был открыт, оттуда доносился смех. Кучка людей глазела на американские горки, где стоял мой отец, размахивая бутылкой и во всеуслышание заявляя, что вот сейчас кинется вниз. Когда он оттуда сполз, я взял его за руку и сказал: «Папа, ты не имеешь права этого делать, тем более в мой подростковый период». Не знаю, где я набрался этой пошлости. Может, из какой-нибудь газетенки, из рубрики о подростковых проблемах. Он был слишком пьян, чтобы испытывать настоящие угрызения совести. Он ни слова не сказал по дороге домой и завалился спать не ужиная. Как и я. Я об этом упоминаю, потому что врач в этом месте моего рассказа ухмыльнулся.

Чивер не раз возвращался к этой волнующей истории, всякий раз немного переиначивая ее, но ироничный, отстраненный тон неизменно сохранялся. Он включил ее в свой четвертый роман, «Фальконер», и в рассказ «Партия складных стульев». В обеих вещах он сообщает с неким злорадным удовольствием, что несъеденный ужин в тот вечер состоял из свекольного хэша и яиц пашот. Но даже в этой очень личной истории название населенного пункта выдуманное. Ни на одной карте нет ни Нангасакита, ни Нагасакита, речь, вероятно, идет о каком-то давно канувшем в Лету парке аттракционов неподалеку от дома его родителей в Куинси.

* * *

В такой ситуации невольно ищешь родственную душу, и не стоит удивляться, что на поздних стадиях алкоголизма Чивер ощутил жгучий интерес к жизни Скотта Фицджеральда, писателя, близкого ему и по социальному происхождению, и по эмоциональному складу. В том же месте дневника, где он рассказывает о своем первом визите к доктору Хейзу, он описывает, как вечером на террасе читал о «терзаниях» Фицджеральда. «Он был, а я есть, — сочувственно пишет он, — один из тех писателей, кому предъявлен суровый счет запойного пьянства и саморазрушения, мы держим в руке стакан виски, и по нашим щекам струятся слезы»[175]

.

Это слезное родство ощутимо в очерке, который Чивера попросили написать для «Биографического справочника по искусству». Описывая сходные черты их несчастливого детства, он заметил, что мальчиком Скотт «считал себя потерянным принцем, таким чувствительным»[176].