Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я снова вспомнила о пребывании Берримена в частной подготовительной школе. Он оказался там сразу после трех тягостных событий: ужасного периода в интернате Оклахомы, когда ему было одиннадцать, смерти отца и нового замужества любимой матери, которая лишила его даже имени, полученного при рождении. Он провел два года в новом доме в Джексон-Хайтс, затем его отправили в пансион Саут-Кент, где его терпеть не могли. Не с кем было поговорить по душам, да и вообще это была среда, в которой проявление чувств само по себе было опасным. В письмах домой лишь угадываются его невзгоды — совсем краткие, как бы нечаянные упоминания мальчиков, которые разбили ему очки или заперли его в шкафу. Остро нуждаясь в защите, во всех нарочито бодрых письмах к матери он начал скрываться под маской вымышленного я: «Всего лишь через 18 дней я буду

дома! Вообрази! А я и представить себе не могу, как будет выглядеть дом. Наверное, вы уже совсем устроились, и я буду у вас абсолютным чужаком. Вот это да!»[315]

Он учился прятаться от самого себя, отрицать и приуменьшать свои несчастья: прием, который оказывал ему дурную услугу в последующей жизни. А под маской клокотали истинные чувства, которые было недопустимо и невозможно облегчить, не считая безумных моментов, как в тот день, когда он бросился на рельсы под проходящий поезд.

Тут мне вспомнилось еще кое-что, возможно не имевшее большого значения, но кто знает… И это нечто, вероятно, вплетено в узел потребностей и привязанностей, разлук и тревог. В «Песне-фантазии 96» Берримен явно говорит о родстве бутылки и груди, о грудном вскармливании посредством бутылки. В опубликованной переписке с матерью, «Мы мечтаем о славе» (которая, по словам одного критика, интересна только психиатру), есть глазок, через который можно увидеть отношение к этой теме миссис Берримен. Во введении цитируется фрагмент рассказа, написанного ею в августе 1931 года, когда ее сын второй раз приехал на лето домой из Саут-Кента. Это фантазия о женщине, кормящей своего грудного сына, и ее пылкий, обольстительный тон напоминает тон многих писем к Джону, хотя мы не знаем, был ли он таковым и в жизни:

Они были одни… Он засунул язычок в бутылку, утолил голод, веки отяжелели от дремоты. Тоскуя над ним, она пустила молоко тонкой струйкой по своей груди и втолкнула затвердевший сосок в его вялый ротик; один, два раза он его выплюнул, а затем, когда осязание плоти пробудило его, сомкнул губы и стал его дергать, вытягивая длинные напряженные глотки, прерываясь лишь для того, чтобы громко посетовать на неудачу, тычась носом в поисках ускользнувшего соска, присасываясь и потягивая, постанывая и оплакивая безжалостную пустоту. Боль иглой пронзила ее, когда она ощутила исступленный восторг его желания; его тщетность сомкнула на ней железные когти, и ее охватила жестокая тоска из-за бесплодия ее груди… Но вот он утих, и горечь ее печали притупилась[316].

Похоже на сцену обольщения из романа девятнадцатого века. «Исступленный восторг его желания» — какая опасная вещь внушается! И грудь пуста, хотя в действительности дитя питается из бутылки. Более того, кормление сексуализировано — «когда осязание плоти пробудило его», — к нему примешано паническое чувство нехватки удовлетворения. Если это что-то добавит к реальным отношениям матери и сына, то можно хотя бы отчасти объяснить, почему, будучи взрослым, он стремился полностью контролировать свой источник питания и комфорта и почему всю жизнь отчаянно страдал от жажды.

* * *

После Майнота ландшафт изменился. Теперь мы ехали мимо неприметных речных долин, скрытых низкорослыми деревцами, и домишек с ярко-красными сараями при них. Высоко в небе парил сокол. Когда вышло солнце, высветились ледяные водопады, они вспыхнули синим, серебряным, серым, оловянным и бледно-желтым, цвета переплетались, как прожилки мрамора. После остановки в Стэнли я увидела, как в снегу мышковала лисица в шубке цвета жухлой травы. Вдоль полотна стоял старый потрепанный товарняк. Вдали нефтяные вышки, газовые факелы. «Внимание! Станция Уиллистон», — объявили по громкой связи.