Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

До того, как книга застопорилась, Берримен обрисовал в общих чертах, чем он ее предполагает закончить: путешествием, вроде того, что он совершил со своими детьми (включая Пола) на Пайкс-Пик в Колорадо, где среди сосен его настигло ощущение смерти. Он записал на листке последние семь предложений, и они были напечатаны в приложении в числе прочих фрагментов, не вошедших в основной текст. «Он был вполне готов. Никаких сожалений. Он был счастливее, чем когда-либо за всю свою жизнь. Ему повезло, хоть он и не заслужил этой удачи. Очень, очень повезло. Он благословлял всех и каждого. Чувствовал себя великолепно»[320].

Однако это не исцеление. Это ангельские песнопения о вечном покое, иными словами, о забвении, об уходе от реальности. Возможно, тут искреннее заблуждение, но на счастье это состояние похоже не многим больше, чем то, что его настигло в Харфорде и вылилось в стихи, которые кончаются пронзительным воплем, обращенным к Христу.

Это было так опустошительно, неумолимо. Я вспомнила о сне, который он пересказывал Кейт, про опустившегося русского аристократа, вырезавшего дырки в его шекспировских записках. И о другом его сне, увиденном лет за сорок до смерти, когда он, молодой стипендиат Кембриджа, был заворожен языком, опьянен открывающимися творческими возможностями. Поздним вечером у себя в комнате он вошел в состояние транса, закрыл глаза, и ему явилось видение Йейтса, высокого и седовласого, пытавшегося поднять большой штуф угля. Он вознес его высоко над головой, швырнул на полированный пол, штуф раскололся на куски, и они раскатились во все стороны, сверкая серебром. Какая пропасть между этими двумя сюжетами! Магия, вдохновенный, усердный труд в начале, а в конце — вырождение, унылые призраки, уничтожающие весь смысл так и не оконченной работы.

8. Чистый навар

Следующим утром поезд бежал по бескрайней заснеженной долине, поросшей соснами. Солнце едва взошло и уже высветило горный кряж; волна света омыла склон, окрасив тускло-зеленые сосны золотом. Глотая кофе, я завороженно смотрела в окно. Не могу бесстрастно наблюдать, как солнце, соблюдая давнишний завет, каждое утро воссоздает мир из тьмы и небытия.

Алкоголик может бросить пить. Я знаю это не только из книг, но и по своему детству. Бывшая сожительница моей матери завязала, пройдя курс лечения в центре, который она до сих пор называет гадюшником, и вернулась в нашу жизнь непьющей. Они с мамой остались добрыми друзьями, и Диана хранила трезвость все эти двадцать три года, достижение незаурядное.

Удалось это и Джону Чиверу, хотя в процессе лечения он зачастую испытывал те же трудности, что и Берримен. Последний пьяный год Чивера, когда его несло по бурным волнам алкогольного моря, послужил прелюдией к исцелению. После года в Айове с Реймондом Карвером он в 1974 году стал профессором в Бостонском университете, перебрался в комфортабельную двухкомнатную квартиру на четвертом этаже в доме без лифта и тотчас крепко запил. Здешние студенты казались ему менее талантливыми, чем в Айове, и он остро ощущал одиночество. Питался он, по его словам, апельсинами и гамбургерами; квартира была забита пустыми бутылками, и по утрам он едва мог держать в руке стакан, куда уж там связно изъясняться.

Писать Чивер уже не мог, а с середины весеннего семестра оставил и преподавательскую должность, передав своих учеников Джону Апдайку. К счастью, на выручку пришел его брат Фред, которому удалось пресечь его демонстративные суицидальные попытки, продолжавшиеся весь семестр. Фред приехал на квартиру к Джону, одел своего голого неадекватного братца и отвез домой к его жене Мэри. По дороге Джон уговорил кварту виски и помочился в пустую бутылку. В Оссининге его тотчас госпитализировали, а затем отправили в Нью-Йорк, в Центр Смитерса по изучению и лечению алкоголизма.

В центре его порицали за высокомерие. Как и Берримен, он раздражал других пациентов и манерой говорить, и привычкой самоутверждаться, вещая о своих удивительных достижениях — как амурных, так и литературных. На самом деле, как раз во время лечения в центре он читал Берримена, а его психотерапевт открыто их сравнивала. «Он был блестящим поэтом и уважаемым ученым, а я не могу похвастаться ни тем, ни другим»[321], — с притворной скромностью говорил Чивер, а она замечала: «Да, но он был обманщиком и пьяницей, а сейчас он мертв

; неужели и вы этого хотите?»[322]

Позднее психотерапевт дала Чиверу оценку в итоговом отчете: «Он типичный отрицатель, который всё время увиливает от главной темы. Ему неприятна критика, и он отлично усвоил снобистские привычки бостонской элиты: даже высмеивая их, он не желает с ними расстаться». К этому она добавила рекомендацию «побуждать его к работе над своими личностными качествами».