Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем

Бывши в гостях у господина З., я имел честь видеть Г. М., которого вы столько мне выхваляли. С первого взгляду он показался мне кроток как овечка, мил как ангел, и я почувствовал к нему сильное влечение; но сколько удивился я, когда по отъезде его некоторые из знакомых моих обступили меня и с насмешливым любопытством спросили: как вы думаете о Г. М.?

— Как лучше быть не может! — отвечал я им.

— Ошибаетесь, государь мой, сказали мне они: мы и сами так о нем думали, а теперь!… Уверяем вас, что и вы, узнав его покороче, будете согласны с нашим мнением.

Почитая сие за шутку, я сделал им возражение, сказав: "Желал бы я знать тот порок, который вы сему человеку приписываете! Уверяю вас, что он человек самой добрый".

— Нет! — сказал мне тогда один из них, — мы говорим, не шутя. Этот человек, которого вы так полюбили, есть совершенный человеконенавистник.

После сего они начали мне рассказывать о поступках его с подчиненными своими. Признаюсь, любезный друг, волосы у меня стали дыбом, когда я слушал их. Один говорил, что не пройдет ни одного дня, в которой бы он не отдул одного, а иногда пятерых из людей своих кутьями и не влепил бы каждому ударов ста по три — и то еще за малую вину; то есть, ежели человек по неосторожности своей другого, которого наказывают, не по мыслям помещика ударит.

Другой, перебив речь первого, сказал: "Мне самому случилось однажды у него обедать; во время стола один из людей его, желая верно доказать господину своему холопское усердие, поставил любимой его борзой собаке тарелку со щами. Г. М. не знаю почему подумал, что щи слишком горячи; потому отдал приказ, чтобы в ту же минуту усердному лакею дали сто пощечин: сколько ни оправдывался бедной тот человек, однако был обвинен и наказан, потому что господину его угодно было сделать его виноватым. Сколь ни велико сие наказание, однако Г. М. тем еще не удовольствовался, соскочил со стула, схватил тарелку и поднес ее мне, дабы я засвидетельствовал справедливое его взыскание. Но я, любя истину, отвечал ему, что щи не только не горячи, но даже и не теплы.

— Как! Вы хотите потакать плуту? — сказал он мне. Потом, затопав ногами, заскрежетав зубами, закричал страшным голосом: "Кнутов… Кнутов"… и бросился вслед за слугою, которого, ухватив под руки, потащили на двор. Вдруг услышал я жалостнейший крик человеческий и хлопанье кнутов; что продолжалось около четверти часа. Я хотел было тем временем вскочить из-за стола и бежать туда, где делали операцию, дабы убедить Г. М. чтобы пощадил бедного человека; но жена его начала просить меня, чтобы я оставил намерение свое. Он хотя теперь и оставит его, сказала она, но после замучит. Я принужден был повиноваться ей. Посудите, мог ли я после сего проглотить хотя один кусок. По окончании экзекуции, возвратился к нам хозяин, сел за стол и начал кушать с большим против прежнего аппетитом. Спустя минут с пять, явился и слуга, над спиною которого тешились, и на ряду с прочими начал отправлять должность свою. По окончании стола Г. М. вздумал ехать на поле с охотою. Бедной сеченой должен был и тут исправлять должность охотника. Посудите же, есть ли тут человечество?

— Я вам скажу еще другую штуку, — подхватил третий, — случилось мне однажды в летнее время у него ужинать. Вдруг вздумалось ему спросить жены своей, сколько послано за ягодами баб. Она отвечала: восемь. Спустя несколько времени, он опять сказал: пора бы им уже и быть. К несчастию две бабы пришли к столу, имея каждая по блюду с ягодами. Он, при входе их выскочив из-за стола, как бешеный, вскричал: "Как! Вы столько принесли ягод, ходя целой день"?

Бедные бабы, испугавшись, ни слова не могли выговорить, и стояли как полумертвые.

Но он, не отступая от них, бил по щекам то ту, то другую, беспрестанно крича: "Ну-у-ну-у, го-во-ри!.. За чем так мало"?

Но женщины сии стояли, как будто бы окаменелые. Тогда он, выйдя из терпения, закричал по обыкновению своему: "Кнутов"! и пошел с ними на разделку.

Хлопанье кнутов и стон баб продолжались около получаса. Я думал, что он уже бьет их на смерть; однако побои кончились, стон умолк, и он возвратился.

— Дуры, — сказал он, смеясь, — сами себя бьют! Я думал, что они все восемь набрали только два блюда; но, вышедши на двор, увидел, что там стояло еще шесть баб и каждая с таким же блюдом: так я и тех всех пощекотал в два кнута.

— За что ж? — сказала тогда жена, — когда они дело свое сделали исправно?

— Нет нужды! — отвечал он, — за то впредь принесут больше. Их не бить, и добра не видать!

Я тогда не утерпел и сказал ему: "Таковая вина, какова сия была, не заслуживает и брани, не только наказания. Вы б, видя свою ошибку, могли их оставить в покое".

— Нет! — отвечал он: я даром ходить не люблю.

— У него только и радости, когда бьет людей своих!